Жизнь насекомых

Но после Никитиных слов проходить под буквой «П» было довольно страшно, и Максим с Никитой перелезли через трубу в нескольких метрах справа от арки, промочив штаны в сырой траве и вымазав ноги в грязи. Никита внимательно посмотрел Максиму на ноги.

– Чего это ты в сапогах ходишь? – спросил он. – Жарко ведь.

– В образ вхожу, – ответил Максим.

– В какой?

– Гаева. Мы «Вишневый сад» ставим.

– Ну и как, вошел?

– Почти. Только не все еще с кульминацией ясно. Я ее до конца пока не увидел.

– А что это? – спросил Никита.

– Ну, кульминация – это такая точка, которая высвечивает всю роль. Для Гаева, например, это то место, когда он говорит, что ему службу в банке нашли. В это время все вокруг стоят с тяпками в руках, а Гаев их медленно оглядывает и говорит: «Буду в банке». И тут ему сзади на голову надевают аквариум, и он роняет бамбуковый меч.

– Почему бамбуковый меч?

– Потому что он на бильярде играет, – пояснил Максим.

– А аквариум зачем? – спросил Никита.

– Ну как, – ответил Максим. – Постмодернизм. Де Кирико. Хочешь, сам приходи, посмотри.

– Не, не пойду, – сказал Никита. – У вас в подвале сургучом воняет. А постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.

– Почему?

– А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм и придумали. Ты в само слово вслушайся.

– Никита, – сказал Максим, – не базарь. Сам, что ли, вахтером не работал?

Слева между холмами мелькнуло море, но дорога сразу же повернула вправо, и море исчезло. Впереди никого не было. Максим полез в карман, вынул оттуда косяк и закурил.

– Ну, работал, – сказал Никита, принимая дымящуюся папиросу, – только я чужого никогда не портил. А ты, даже когда в подвале этом еще не прижился, уже был паразит. Вот я тебя картину просил на три корабля обменять, помнишь?

– Какую? – фальшиво спросил Максим.

– А то не помнишь. «Смерть от подводного ружья в саду золотых масок», – ответил Никита. – А ты что сделал? Вырезал в центре треугольник и написал «хуй».

– Отец, – с холодным достоинством ответил Максим, – чего это ты пургу метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-концептуалист, а это был хэппенинг.

Никита глубоко вдохнул дым и закашлялся.

– Говно ты, – сказал он, отдышавшись, – а не художник-концептуалист. Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники вырезать и писать «хуй», вот всякие названия и придумываешь. И на «Вишневом саде» вы тоже треугольник вырезали и «хуй» написали, а никакой это не спектакль. И вообще, во всем этом постмодернизме ничего нет, кроме хуев и треугольников.

– Художника-концептуалиста я в себе давно убил, – примирительно сказал Максим.

– А я-то думаю, чего это у тебя изо рта так воняет?

Максим остановился и открыл было рот, но вспомнил, что хотел одолжить у Никиты плана, и сдержался. Никита всегда так себя вел, когда чувствовал, что у него скоро попросят травы.

– Ты, Никита, прямо как участковый стал, – мягко сказал Максим. – Тот тоже жизнь объяснял. Ты, говорил, Максим, на производство идти не хочешь, вот всякую ерунду и придумываешь.

– Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем, что, когда он надевает сапоги, он не знает, что это эстетическое высказывание.

– А сам ты кто? – не выдержал Максим. – Может, скажешь, не постмодернист? Такое же говно, в точности.

Но Никита уже успокоился, и его глаза подернулись прежней вялой меланхолией.

– А эта картина хорошая была, – сказал Максим. – «Смерть от подводного ружья». Она у тебя какого периода? Астраханского?

– Нет, – ответил Никита. – Киргизского.

– Да я же помню, – сказал Максим. – Астраханского.

– Нет, – сказал Никита. – Астраханского – это «Пленные негуманоиды в штабе Киевского военного округа». У меня тогда был длинный киргизский период, потом короткий астраханский, а потом опять киргизский. Чего Горбачеву никогда не прощу, это что Среднюю Азию потеряли. Такую страну развалил.

– Думаешь, он хотел? – спросил Максим, стараясь увести беседу как можно дальше от опасной темы. – У него просто не было четкого плана действий.

Никита не поддержал разговора. Шоссе, по которому они шли, уводило все дальше от моря; вокруг были только голые холмы, и Максим подумал, что, если опять начнется дождь, спрятаться будет некуда. Он начал замерзать.

– Пошли обратно, что ли, – сказал он. – Эй, пяточку оставь!

Никита затянулся последний раз и отдал Максиму окурок.

– Зачем обратно, – сказал он, – сейчас повернем. Тут напрямик можно выйти.

От шоссе отходила узкая асфальтовая дорога. Вдоль нее стоял длинный деревянный забор, за которым возвышались недостроенный санаторий и пара подъемных кранов. Максим с тревогой подумал, что на дороге могут встретиться собаки, но, когда Никита свернул с шоссе, молча пошел следом. Вдруг в голову ему пришла неприятная мысль.

– Слушай, Никита, – сказал он, – а чего это мы про банку говорили?

– Это ты про «Вишневый сад» рассказывал.

– Нет, – сказал Максим, – раньше. Про конопляных клопов.

– А. Это коробок травы банкой накрывают и смотрят – если клопы выползут, значит, шухер.