Жизнь не здесь

Потом все ползком, настороженно двинулись по крышам, и Ксавер все время был впереди; подвергая себя опасности, он оберегал остальных. Шел осмотрительно, шел мягко, шел как хищник, и глаза его прозревали тьму. В одном месте он остановился и подозвал мужчину в кепке, чтобы показать ему, как внизу, глубоко под ними, сбегаются черные люди с короткими обрезами наперевес и пытливо осматриваются вокруг. «Веди нас дальше», — сказал мужчина Ксаверу.

И Ксавер шел, перескакивая с крыши на крышу, спускаясь по коротким железным лестницам, прячась за дымовые трубы и увертываясь от назойливых прожекторов, что поминутно ощупывали дома, края крыш и каньоны улиц.

Это был прекрасный путь притихших мужчин, обращенных в стаю птиц, что сверху облетают затаившегося врага и на крыльях крыш опускаются на другую сторону города, где уже нет ловушек. Это был прекрасный долгий путь, но путь столь долгий, что Ксавера начала одолевать усталость; та усталость, что мутит разум и забивает мысль галлюцинациями; ему казалось, что он слышит звуки похоронного марша, знаменитого похоронного марша Шопена, который духовые оркестры исполняют на кладбищах.

Не замедляя шага, он что есть мочи силился напрячь свой разум и отогнать зловещие галлюцинации. Тщетно; музыка все время доносилась до него, словно хотела напророчить ему близкую кончину, словно хотела к этой минуте борьбы пришпилить черную вуаль грядущей смерти.

Почему он так сопротивлялся своим галлюцинациям? Разве он не мечтал о величии смерти, что сделала бы его путь по крышам незабвенным и бесконечным? Разве погребальная музыка, что доносилась до него как пророчество, не была самым замечательным аккомпанементом его отваги? Разве не прекрасно, что его борьба — похороны, а его похороны — борьба, что жизнь со смертью так восхитительно обручены здесь?

Нет, не смерти, пришедшей заявить о себе, ужасался Ксавер, а тому, что в эту минуту он не может положиться на собственный разум, что не способен (он, кто в ответе за безопасность своих собратьев!) уловить потаенные ловушки врагов, если уши его залеплены текучей меланхолией похоронного марша.

Но разве возможно, чтобы галлюцинация обрела такую реальную форму, что марш Шопена слышится со всеми ритмическими ошибками и фальшивой игрой тромбона?

12

Открыв глаза, он увидел комнату с одним облупленным шкафом и одной кроватью, на которой лежал. Он с радостью обнаружил, что спал одетым и, стало быть, не должен переодеваться; скользнул лишь в ботинки, брошенные под кровать.

Но откуда доносится эта грустная духовая музыка, что звучит совершенно реально?

Он подошел к окну. В нескольких шагах от него, посреди поляны, с которой уже почти сошел снег, спиной к нему стояла группка людей в черных одеждах. Они стояли осиротелые и печальные, печальные, как окружающий пейзаж; от белоснежного снега остались лишь грязные клочья и полосы на влажной земле.

Он открыл окно и выглянул. Теперь он лучше понял происходящее. Одетые в черное люди собрались вокруг ямы, у которой стоял гроб. С другой стороны ямы иные люди, тоже одетые в черное, держали у губ медные духовые инструменты, к которым были прикреплены маленькие пюпитры с нотами; упираясь в них взглядом, музыканты играли похоронный марш Шопена.

Окно было едва ли в метре от земли. Ксавер выпрыгнул из него и подошел к группке провожающих. В эту минуту два дюжих крестьянина протянули под гроб веревки, подняли его и стали медленно опускать в яму. Старый мужчина и старая женщина, стоявшие среди людей, одетых в черное, разрыдались, остальные поддерживали их и успокаивали.

Потом гроб опустили на дно ямы, и одетые в черное люди подходили один за другим и бросали на его крышку по горсти земли. Ксавер нагнулся последним, набрал в ладонь горсть земли с комочками снега и бросил вниз.

Он был здесь единственным, о ком никто ничего не знал, но и тем единственным, кто знал все. Только он знал, почему и как умерла белокурая девушка, только он знал о руке мороза, что легла на ее икры и, поднявшись по телу до живота, прошла меж грудей, только он знал, кто был причиной ее смерти. Только он знал, почему ей хотелось быть погребенной именно здесь, где она больше всего страдала и где мечтала умереть, видя, как любовь предает ее и как исчезает.

Только он знал все; остальные присутствовали здесь как ничего не ведающая публика или ничего не ведающие жертвы. Он видел их на фоне далекого горного пейзажа, и ему казалось, что они затеряны в беспредельных далях так же, как и усопшая затеряна в беспредельной земле, и что он (который знает все) еще просторнее, чем далекий мокрый пейзаж, и что все — члены семьи умершей, сама умершая, могильщики с их лопатами и луга и холмы — входят в него и теряются в нем.