Жизнь некрасивой женщины

Я не могла сразу охватить всего случившегося, но при моем характере мамы для меня больше не существовало. Я все еще не могла отойти от родного порога.

Потом перешла на противоположный тротуар. Там, прислонившись к каменной ограде, я долго еще смотрела в родные, ярко освещенные окна, и слезы не переставая лились из моих глаз.

Испуганная Александра Ивановна тоже не хотела меня впускать.

— Что вы! Что вы! У меня девочки в сильнейшей скарлатине, ведь у вас порок сердца, для взрослых это бывает смертельно, а для вас тем более! Ни за что не впущу, не буду на свою душу грех брать. Да разве сам Николай Алексеевич вас не предупреждал? — удивлялась она.

— Прошу вас, впустите меня переночевать! — просила я. — Зараза мне не страшна, мне совершенно негде провести сегодняшнюю ночь. Пожалуйста…

И она меня впустила. Я не потревожила ее, потому что она все равно не спала.

— Измучилась я с ними! — жаловалась Александра Ивановна. — Одна, Матвей меня бросил, заразы испугался, к матери своей временно переехал. А я вот пятую ночь на ногах, сейчас самые тяжелые дни, сыпь. Да слава Богу, хоть квартира отдельная, уберегла девочек от больницы, наш знакомый домашний доктор лечит…

— Идите ложитесь, отдыхайте, — сказала я, — покажите лекарства и скажите только, через какой промежуток давать. Я подежурю около девочек, спите спокойно…

Наутро меня сменила Александра Ивановна. Я развязала узелок с едой, и мы с ней с удовольствием поели.

Не представляя себе, что теперь буду делать, где жить, измученная и усталая, я сидела в кресле, чувствуя, как сон и безразличие сковывают тело. Глаза закрывались, сознание туманилось.

И тут случилось нечто, что еще раз убедило меня в том, что Ника — моя судьба.

В день побега он вернулся в монастырскую гостиницу. Прочтя записку, не зная еще, верить ли в мое самоубийство, он на всякий случай примчался в Москву, прямо на Поварскую. Мама сама открыла ему дверь и сказала, что меня не было. Тогда без всякой надежды, с горя он заехал к Александре Ивановне и увидел меня, спящую в кресле.

Таким я никогда его не видела. Когда он обнимал меня, руки его дрожали и глаза были полны слез.

— Какое счастье, что ты жива, Курчонок! Какое счастье! — повторял он, целуя меня. — Я совсем от горя голову потерял! Ну зачем же ты опять от меня убежала?!

— Ника… — плача, говорила я. — Я больше никогда от тебя не убегу, бежать мне теперь некуда. Мама прокляла меня, и на всем свете у меня больше никого, кроме тебя, нет…

23

Я переживала потерю матери очень тяжело. Но внутренняя дисциплина, привитая с детства, не позволяла распускаться, и я не разрешала себе плакать.

С Никой отношения во многом изменились. Казалось, он стал мягче, и в нашу жизнь точно прорвался луч солнца, но, увы, только на единый миг…

Он преподнес мне необыкновенную новость, а именно то самое дело, которое держал в секрете и которым собирался всех удивить.

Он получал имение графов Олсуфьевых — Кораллово, что было около Звенигорода. Получал, конечно, не так, как Петровское (в собственность за военные заслуги), а как вверенный ему совхоз, в котором он собирался разводить какую-то необыкновенную породу свиней (?!).

— Думаешь, не разведу? — Видя, что я смеюсь, он не на шутку сердился. — Думаешь, меня зря доктора на целый год от полетов освободили? Пусть не думают, что я по санаториям буду таскаться. Я тверской мужик и на все дела способен: я плюю на Америку и на их «знаменитых йоркширов»! Я здесь таких слонов разведу, что всех йоркширов по весу перетянут!

И мы снова поехали в Звенигород, но на этот раз в противоположную от Саввиного монастыря сторону.

— Если соскучишься по Москве, — говорил Ника, — скажи мне. Свезу тебя в театр, в оперетту, в цирк. Кроме того, возьми с собой подругу, пусть у нас живет. Тебе будет веселее, ведь ты часто остаешься одна… Если еще чего-нибудь хочешь, скажи — все сделаю, только, мой храбрый Курчонок, не убегай больше!..

Со мной поехала Шура Воронина, одна из подруг моего детства. Эта умная и веселая девушка обладала красивыми карими глазами и была прекрасно сложена. Сама мастерила себе туалеты и, имея скромные средства, одевалась необыкновенно изящно.

Шура была редким исключением из женщин: она не была завистливой и чуждалась всяких сплетен. У нас не было ни одной ссоры.

Дом Олсуфьевых был огромным, в два этажа, и каждая из комнат выдержана в определенном стиле. Но через разбитые стекла окон прорвавшийся в комнаты мороз лег на стекла картин и зеркал легким слоем инея. Одна из гостиных (в стиле времен Елизаветы Петровны) стояла как будто в полном порядке, и, только подойдя ближе, я увидела, что все пуховые сиденья кресел и стульев вынуты, замша роскошных диванов вырезана. Вырезаны были также гобелены, рисунки на экранах перед каминами и ободраны все ширмы.

В некоторых комнатах на карнизах мотались клочки и лоскутья материи. Видимо, занавеси рвали прямо с карнизов, стоя внизу.

В каком состоянии была домовая церковь, трудно себе представить: престол в алтаре был поставлен вверх ногами…