Жизнь? Нормальная

У банщика лицо репинского Грозного. Только губы его прильнули не к хладеющему лбу царевича, а к пузырю мыльной наволочки. Шаровидно раздувается пузырь, наливаются кровью глаза банщика — «садиста». Как заклятого врага он избивает меня воздушной подушкой.

А вот я уже Саваофом сижу в облаке белой пены.

Теперь банщик ласково гладит моё тело рукой в тряпичной варежке.

— Сказал — чистый. Ходи серный ванна.

Я иду в смрад, туда, где всего острее запах серы. В дымящейся каменной чаше варятся довольные грузины. Бассейнчик перенаселён; мы касаемся друг друга влажными, потными телами.

Серные бани — удовольствие для мужчин.

Ой ли?

При выходе я сталкиваюсь с нашими туристками.

Среди них распаренная Маша.

— Ой! — восклицает Маша; в её расчёты не входила встреча со мной в таком распаренном виде.

Я с удовольствием смотрю на неё.

Мы немного отстаём.

— У меня билеты в оперу.

— Что слушаем?

— «Гугенотов».

12

Наша группа у памятника Руставели.

Перед нами — строгий грузин. Один.

Это наш экс…курсовод? (Не люблю этого слова: слышится что-то курино-птицеводческое).

Мы молчим, и он молчит.

— Извините, вы наш гид?

— Экскурсовод.

Молчание.

Потом молчание с недоуменьем, потому что долгое.

— Вроде бы наши в сборе… Начнём?

— Вы начнём.

— ?

Гид показывает на меня:

— Пуст атайдет.

— ?

Мне:

— Па-апрашю.

Непонятно. Экскурсанты таращатся.

— Почему?… Почему он должен отойти? — кудахчет кто-то.

— Мэстный.

«Курам» весело:

— Да наш это, наш!

Гид молчит, попал впросак.

— Ну чего все вы ржёте? — спрашиваю Машу, подсаживая её в подошедший автобус. В дороге Маша передаёт мне из сумочки зеркало.

— Ты только посмотри на себя!

Что-о?!. Мне подбрили усы по-грузински!

Мне тоже становится весело!

Наш экскурсовод, кстати, оказался знающим гидом.

Он стоит сейчас под солнцем в святом месте Грузии, её Пантеоне. С хрипловатой патетикой ведает нам о славных своих земляках: о Давиде Гурамишвили, об Акакии Церетели, о Нине Чавчавадзе и русском поэте Грибоедове…

Мы снова в автобусе. В этой громыхающей развалюхе, где гида почти не слышно, радиотехника не работает.

Ух, как тряхануло!.. Вот тебе и ремонт дороги!

13

С неудовольствием я кивнул Лукерье Ивановне, нашей туристке, оказавшейся рядом со мной в кресле. Румяная, полная и глупая, она снискала себе репутацию сплетницы. Теперь, как пить дать, этот шаг нашего сближения с Машей дойдёт до Веры и Рушницкого.

А какова Маша-то!

Я смотрю на сцену — через паутинку её кофточки. Микронная ткань — вот, если хотите, прогресс нашей цивилизации! За такое чудо фараонша отдала бы десять тысяч и ещё одного раба.

Нет, будем смотреть оперу.

Меломаны, кажется, говорят — «слушать»?

Не пойму, почему это лучше.

Итак, которые же здесь гугеноты?

— «Гугеноты» — это Варфоломеевская ночь?

— Исключительно правильно, — отвечает Маша. Оставим на её совести этот иронический укол и будем смотреть «Гугенотов».

Сейчас на сцене, кажется, возникает конфликтная ситуация. Противоборствуют стороны: толстый грузин, в дальнейшем именуемый Манрико, и плохо причёсанная и очень подвижная старуха, которую почему-то принесли на носилках.

Когда конфликт, главное — точность.

— Как зовут старуху? — спросил я шёпотом Лукерью Ивановну.

— Какуя?

— Боже мой, на сцене всего одна старуха!

— Котора ему оспаривает? — уточняла Лукерья.

Тем временем, отчаявшись найти пути к соглашению,

Манрико занёс над своей грудью смертоносный нож. Зал замер. Умолк оркестр. Мне показалось — выронив палочку, дирижёр закрыл лицо руками. И в это вот самое время раздался верещащий, назойливый треск моих наручных часов-будильника. Конструкция не предусматривала возможности останова; технические условия на изделие определяли длительность сигнала в 30 секунд. 30 секунд — это то время, за которое боролась техчасть завода и за которое можно было теперь вспомнить всю свою жизнь, полюбить её и возненавидеть.

Манрико выронил нож и смотрел на меня, как на своего спасителя.

Вместе с Манрико на меня смотрели: осевшая на носилки старуха, дирижёр, привставшие со стульев оркестранты, девятнадцать капельдинеров и одна тысяча девяносто очень разных зрителей.

Часы отверещали точно полминуты.

Красный от смущения, я мысленно составлял текст телеграммы 2-му часовому заводу…

После спектакля были: фуникулёр, гора Мтацминда, огни Тбилиси, колесо обозрения, собачий холод, весёлый голод.

И — дальше на юг.

Поездом. Не фирменным. Не скорым. Пассажирским.

14

На газетном киоске табличка:

«Вас обслуживает киоскёр Сара Григорьевна Маматкадзе».

Я обратился к даме-киоскёрше:

— Сара Григорьевна…

— Я — Белла Григорьевна. Знает весь курорт. Вам нужна сестра? Так она уехала отмечаться за холодильник ЗИЛ.

— Извините, Белла Григорьевна. Мне «Правду» и «Спорт».

Белла Григорьевна лениво бросила медяки, предоставив нам самим забрать газеты в порядке самообслуживания.

Мы с удовольствием сошли с асфальтового островка со стеклянным маяком культуры. Приятно чувствовать под пятой чуть-чуть податливую землю! Этого у нас не понимают. Под тяжёлыми катками чёрное, каменное тесто неумолимо расползается по дорожкам парков и скверов. По серой лаве гулко, по-чужому, стучат каблуки.