Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

Некоторое время он тяжело дышал, а затем откинулся на спину, и лицо его с закрытыми глазами приняло отчетливо трупное выражение.

— Николай Иванович, вы живы?!

Ответа не было. Я наклонился, пытаясь рассмотреть его лицо. Ни дыхания, ни пульсирующей жилки…

— Подите к черту, — четко, с хорошей дикцией вдруг ответил Рушницкий; казалось, что он видел меня через Опущенные веки. (Я понял, что Николай Иванович успел уже вставить себе челюсть.)

— Уходите, — не открывая глаз, добавил он.

«Как можно теперь спать, разговаривать, даже дышать одним воздухом с ним, здесь, в этой комнате?» — спрашивал я себя, открывая дверь и поднимая упавшую записку. При прикосновении к бумажке тело мое импульсивно сжалось и стало холодным изнутри.

«Это — Маша…»

Простой кусочек бумаги с какими-то знаками может заставить человека смеяться, плакать, может принести ему возрождение или смерть. Это — чудо. Этому надо удивляться.

— Конец или?.. — бормотал я, не решаясь заглянуть в будущее, в судьбу.

Щелкнул выключатель, развернута записка — все это делал словно бы кто-то другой.

Я впился в строки.

Печатный ряд без знаков препинания:

«…Григорию александровичу мезенину телеграфь куда девал письмо главка опытном заводе черт тебя дери за твой счет целую бернер».

Мое тело вышло из дома и проволочило ноги до ближайшей окамейки.

Я знал Машу. Возврата к ней нет.

Я сидел закостенев, долго ли — не знаю. Туман, зарождавшийся над набухшей землей, свежесть позднего вечера, возвращали, однако, меня к нормальному восприятию происшедшего. Умный человек тем и отличается от глупого, что с чувством меры соотносит свою реакцию с раздражителем.

Чем-то все это должно же было кончиться!

Пусть не так, но…

Что говорить, получилось все скверно и глупо. Жаль, что рушились чьи-то чужие иллюзии. Но я не программировал такого нелепого развития событий. Как говорят — «судьбе было угодно». Да я и не думал менять свой семейный уклад.

Умна ли Маша?..

В руках хрустнула телеграмма.

Работает ли ночью здесь телеграф?

Была, по-видимому, уже глубокая ночь. Задумавшись, я сидел на лавочке, подняв воротник и уставившись на гигантскую клумбу с разросшимися каннами.

Вдруг я почувствовал, что я не один. Ужас пронизал меня: со мной на скамейке сидели два парня.

«…у парке ночью двое ходють. Враз убивають», — мелькнули в подавленном мозгу слова Лукерьи.

— Сторожем? — спросил меня парень слева.

Я не отвечал. Губы одеревенели, как это бывает после укола дантиста.

— Сиди, мужик, спокойно. Замри.

Я замер.

— Мы тут цветочков нарвем. Не возражаешь? Цветочков?!.. Уф-ф…

— Меня это не касается, — обрел я дар речи.

Парни зашли в клумбу, как кабаны в кукурузу.

С треском ломались стебли-стволы могучих канн. Они вышли со снопами мясистых цветов и рысцой побежали в черноту парка.

Домой.

Хочу домой!

К Зинаиде…

21

На душе скребли кошки. Как-то теперь мои дела?

Деланно-бодро я взбегал, по лестнице. Навстречу мне трещал каблуками Дуликов. Откуда такая прыть у Василия Кондратьевича? Перевели в ведущие?

— Григорий Александрович! — удивился мне Дуликов.

— Ну, какие здесь новости? — отвел я его слегка в сторону.

— Бернера прочат главинжем на Опытный завод.

— Кто вместо него?

— Прохоров.

— А почему не Голтяев?

— Вам это не ясно?

«Предельно ясно», — подумал я. — «Прохоров — служба информации».

— Меня от вас отобрали, — как-то без сожаления бросил Дуликов.

«Разваливают отдел!» — Я с усилием продолжал улыбаться.

— Простите, Григорий Александрович, запарка, — отвел в сторону глаза Дуликов и затрещал каблуками, спускаясь.

— Вас повысили? — крикнул я вдогонку.

Он безнадежно махнул рукой.

…Выждать, претерпеть, выстоять. И вписаться в конце концов. Вписаться в актив. Чтоб было «ты» и бдительная откровенность за дымком папиросы. Чтоб была рыбалка, где каждый молчит в своей лодке. Чтоб подчиненных называть «народом». Чтоб сдержанно пожаловаться: «У моей барахлят свечи». Одним словом, чтоб быть комильфо…

В коридоре из недалекой двери вышел Голтяев.

— Семен! — крикнул я.

Он обернулся, нахмурился и скрылся в соседней двери.

Холодок скверного предчувствия пробежал по телу, когда я взялся за ручку двери своего отдела. Я рывком открыл дверь.

Из-за кульмана выскочила Эльвирка:

— Убиться можно! Во загорели! Приказ читали?

По тому, как она льстиво смотрела на меня, играя телом, я понял…

Господи! Неужели?!..

Она пошла на меня, покачивая плечами и бедрами в противофазе.

— Поздравляю вас, начальник отдела Мезенин, — и с фамильярностью кокетки-самородка она изящно протянула мне руку.

Я был готов зацеловать эту руку!

Я был готов ввинтиться в прыжке, как футболист после гола!

Я был готов…

— Спасибо, Эльвира Николаевна, — просто ответил я и слегка пожал ей руку.

Она села за кульман, а я прошелся по пустому отделу.

На первых минутах не солидно бросаться к доске приказов.

Я прошел к Эльвире за кульман. От неожиданное ги она выронила моток мохера вместе со спицами. Я под» нял и то, и другое, сел рядом и положил свою коричневую руку на ее бледненькую, доотпускную.