ЖИЗНЬ ОДНА

– Да они сдаваться идут, товарищ майор, гляньте, – Каблуков сунул бинокль комбату и крикнул так, чтоб услышали все, – не стрелять! Не стрелять!

– И точно, – отозвался Выгоревский, – машут белым, вовсю машут! Я щас с ними пообщаюсь.

– Товарищ майор, может, Лизунова послать? Он столько немецких баб затискал, что немного шпрехать стал.

– Отставить Лизунова, лучше меня в батальоне никто не шпрехает, я этот, ну почти этот, язык с молоком матери в себя впитывал, а бабка так вообще по-русски не говорила.

Семидесятипятилетнюю бабушку майора вместе с матерью, сестрой и её тремя малолетними детьми расстреляли полицаи по приказу немцев. Всех местечковых евреев вывели на бывшее колхозное поле, где ещё пару месяцев назад колосилась пшеница, заставили выкопать себе широкую могилу, раздели, построили в четыре ряда и стали выкашивать как июньскую траву, только не косой, а советским пулемётом «Максим». Первый ряд лёг сразу, четвёртый полицаи добивали винтовочными выстрелами. Потом палачи скинули трупы в яму, собрали одежду и продали за 20 литров самогона и два велосипеда своим винницким товарищам. Те спустили всё, что пошло, на местном базаре. Довольны остались все: и местные, и винницкие.

Только с жены, уходя 23 июня в Красную армию, сумел Выгоревский взять обещание уехать. Она сдержала слово и через две недели, когда услышала орудийную канонаду, покидав наспех кое-какие вещи в новый дерматиновый чемодан, схватила за руку младшую дочь и, крикнув старшей, чтоб не отставала, подалась куда глаза глядят. А глядели они на восток, за Волгу, в город Бугульма, где жила двоюродная сестра. Сначала шли пешком, потом их подвезли на машине, а после дней десять добирались на переполненных беженцами поездах. Так и сама выжила, и детей спасла. Но Выгоревский до конца сорок второго не знал ничего о них и только на водку налегал, когда всякие мысли в голову приходили. Потом догадался повторно написать сестре жены (первое его письмо затерялось где-то) и успокоился на время.

– Дай-ка мне сухарика погрызть, Каблуков, есть чего-то захотелось. У тебя же всегда в кармане что-нибудь имеется.

«Орёл, – подумал Каблуков, – даже пьяный, всё равно орёл! Всё ему ни почём!»

Каблуков, действительно, с той голодной весны сорок второго любил держать про запас пару сухарей. Он пошуровал в правом кармане галифе и протянул комбату высушенный хлебец.

Выгоревский есть мог при любых обстоятельствах. Даже когда после пяти дней ожесточённых боёв на завислинском плацдарме под городком Аннополь остатки батальона прижали к реке немецкие танки, комбат не спеша наливал себе холодный чай и попросил сухарика у последнего остававшегося в строю взводного. Опешивший лейтенант никак не мог взять в толк, как можно думать о жратве в такую минуту. Шесть бронированных машин в сопровождении реденькой цепи пехоты медленно, но верно приближались к окопавшимся красноармейцам. Соседей справа и слева не было, с ними немцы уже разобрались, сзади – река, пытаться переплыть её под огнём выходивших на берег танков, бесполезно. Через несколько минут их, оставшихся без артиллерии и даже без бесполезных против брони немецких танков ПТРов, должны смять, раздавить или расстрелять. А этот есть собрался.

Немцы тогда даже не открывали огонь, зачем? Снаряды и патроны пригодятся в другом месте. Кто-то молился про себя, кто-то сжал зубы и приготовился к самому страшному, только мысль поднять руки отбрасывали все, они знали – комбат первый всадит такому пулю в спину. А тем временем Выгоревский, отхлебнув чая и куснув сухарик, приказал приготовить противотанковые гранаты и залёг за ручной пулемёт, чтобы отсечь пехоту. Он успел дать первую очередь, мог успеть и вторую, но не больше – три ствола уже поворачивались в его сторону. Выгоревский был опытный вояка и знал, что надо менять позицию, но против шести танковых пушек он и второй стрелявший расчёт были бессильны.

Их спасли внезапно появившиеся Илы. Они вылетели откуда-то сбоку, из-за лесочка и в два захода разобрались с танками, высыпав на них не меньше сотни маленьких, двух с половиной килограммовых противотанковых авиационных бомб. Даже одна такая бомбочка, попав на крышу башни танка, прожигала её тонкую броню и наводила ужас на танкистов. Заряд у неё был слишком маленьким и большой беды сотворить не мог, растворяясь в стальной окалине, если только не врезался вместе с кусочками раскалённого металла в боеукладку или в бак с горючим. Тогда всем, находящимся внутри стальной махины, приходил быстрый и страшный конец. И в тот день две машины загорелись и взорвались сразу, ещё две – после второго захода, две последние бросили экипажи. Но методичные лётчики не удержались и сожгли обездвиженные коробки. За них им давали ордена.

Батальон кричал «Ура» и подбрасывал вверх каски, а Выгоревский как ни в чём не бывало допивал чаёк. Каблукову, раненому ещё в первый день боёв на плацдарме, эту историю рассказал тот самый взводный, у которого комбат выцыганил сухарик.