Жизнь, она и есть жизнь...

Как в воду глядел гражданин следователь: состоялась она, та встреча. Правда, не с тройкой, а с трибуналом. Без свидетелей. Если ими не считать конвоиров, которые каждое движение его, арестанта Красавина, настороженно караулили. Единственный светлый проблеск — председатель трибунала временами поглядывал вроде бы сочувствующе. И вопросы задавал вполне человеческим голосом… Но приговор огласил решительно, без самой малой запиночки… В заключение даже «одарил», добавив, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— А еще через несколько недель я оказался на лесоповале. В таежной глухомани. Где самую тонкую ель один руками не обхватишь.

Сказал это Красавин, нервно похлопал себя по карманам, отыскивая кисет с табаком, потом, вспомнив о распоряжении лейтенанта, скрипнул зубами и лег на рундук, повернулся лицом к чуть отпотевшему борту катера. Лежал неподвижно, и, если бы не чрезмерная напряженность спины, его запросто можно было бы принять за спящего.

Тишина в кубрике такая, что отчетливо слышно было самый слабый удар или шуршание каждой льдины и льдиночки, коснувшейся борта.

В это время внезапно и гаснет единственная электрическая лампочка, тускло горевшая под потолком. Не сама гаснет, а мотористы, оберегая аккумулятор, отключают его от сети освещения. В кромешной темноте и под шорох льдин с особой значимостью звучат слова Красавина:

— Только потому все это вам выложил, что сегодня мы серьезный — на излом — экзамен держим. И хочу, чтобы вы знали: нет у меня на сердце обиды.

— Откиньте броневые крышки с иллюминаторов, — приказывает лейтенант, которому сейчас невыносимы полная темнота и общее тягостное молчание.

Исполнили приказание — теперь в кубрике не полночь в тропиках, а густые сумерки: человека видишь, а выражение его глаз не разглядишь.

Бьются льдины о борт катера. На берегу, до которого метров сто, лениво, короткими очередями рокочет станковый пулемет да изредка рвутся одиночные мины.

Вера, надеясь убежать от грустных мыслей, укладывается вздремнуть. Не на своей койке в бывшей каюте командира, а на рундуке в общем кубрике. Ложится она точно за спиной лейтенанта, укрывшись шинелью по глаза. Лейтенант всей спиной, даже затылком чувствует тепло ее тела.

14

Этим невероятно длинным днем все члены экипажа — даже мотористы, устранив повреждение, — урвали часок для дремы. Кроме лейтенанта Манечкина. Он сначала все думал: а вдруг фашисты все-таки обнаружат их и что делать тогда? Как поступить, если мотористы окажутся бессильны оживить мотор? Потом, когда было доложено, что повреждение устранено, вдруг до него дошло, что Вера все это время не столько дремлет, сколько греет его, Игоря!

И чувство нежной благодарности сковало его, заставило сидеть неподвижно, хотя все его нутро умоляло потянуться, помахав руками.

Зато едва стемнело, едва ночь надежно укрыла бронекатер от глаз фашистов, лейтенант осторожно, но решительно встал, не скрывая удовольствия, потянулся всем телом и приказал немедленно опробовать мотор. Тот взревел сразу же. Тогда лейтенант Манечкин и крикнул радостно:

— Полотнище за борт!

И обязательно упали бы в Волгу многие простыни и наволочки, если бы не матрос Вера Гулько. Это она, тихонько поворчав, упрекнув всех мужиков в извечной расточительности, с их помощью скомкала полотнище и еле втиснула его в люк носового кубрика.

— Оттает — распорю швы и все будет ладно, — пояснила Вера.

А мотор ревел мощно, могуче.

А радист уже отстучал в штаб бригады, что на их катере все в полном порядке.

— Куда побежим, товарищ лейтенант? — спрашивает Ганюшкин, который опять стоит на своем привычном месте — у штурвала.

— В город. Или забыл, что мы задание еще не выполнили?

Всю эту ночь бронекатер лейтенанта Манечкина проработал на переправе, только с рассветом устало приткнулся к невысокому яру левого берега Волги.

15

1 февраля 1973 года в Москве в Центральном Доме Советской Армии состоялось торжественное заседание, посвященное тридцатилетию разгрома гитлеровцев под Сталинградом. Я был приглашен на это заседание. Мое место оказалось в президиуме. Оттуда, из-за стола президиума, когда чуточку отступило волнение, владевшее мной, смог видеть и сам президиум, и даже часть людей, сидевших в зале. Вглядывался, разумеется, прежде всего в тех, кто был в морской форме. И кое-кого с радостью узнал. А вот контр-адмирала, рядом с которым гордо сидела дородная женщина, узнать не мог, хотя и чудилось мне в нем что-то очень знакомое. Может быть, косой шрам, проваливший его левую скулу, был в том виноват?

А потом, едва председательствующий объявил перерыв, смешался президиум с теми, кто до этого сидел в зале, начались дружеские объятия, похлопывание друг друга по спине или плечам.

Порядочно знакомых я встретил тогда. И вдруг на моем пути оказались та дородная женщина и контр-адмирал со шрамом во всю щеку. Они преграждали мне путь умышленно.

Не знаю, когда я узнал бы их, если бы женщина вдруг не захохотала. Звонко, во весь голос. Тогда меня и осенило:

— Верка!