Жизнь по понятиям

И действительно похоже, что пристрастие к птичьему жаргону стало теперь достоянием провинциальных диссертантов и ряда – как правило, молодых или вовремя не повзрослевших – авторов, печатающихся в журналах «Новое литературное обозрение» и «Критическая масса». В их наблюдениях и соображениях зачастую немало дельного, тут спору нет, но, право же, как только прочтешь, например, у Ольги Меерсон, что герой Псоя Короленко «апофатически преодолевает категоризацию услышанного им голоса как письменную или устную», так тут же и улыбнешься: друг, мол, Аркадий, не говори красиво, ведь ты довольно умен для этого. И на ум приходит предположение, во-первых, что склонность к птичьему языку есть, судя по всему, не только детская болезнь отечественных интеллектуалов, но и своего рода аналог аутизма, поразившего современную поэзию. А во-вторых, что мода, пережившая свой век, видимо, и в самом деле не способна вызывать ничего, кроме конфузного эффекта.

Что, надо отметить, отлично чувствуют российские постмодернисты, и, скажем, «Словарь терминов Московской концептуальной школы» (М., 2001), зафиксировавший такие экзотические термины, как «аббревиатурное зрение», «букварность», «детримфация», «колобковость» или «обсосиум», прочитывается сегодня как остроумная пародия на птичий язык истолкователей этого самого концептуализма.

См. АУТИЗМ И КОММУНИКАТИВНОСТЬ; ЗАУМЬ; КОНФУЗНЫЙ ЭФФЕКТ В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНЦЕПТУАЛИЗМ; КРИТИКА ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ; НОРМА ЛИТЕРАТУРНАЯ

ПУБЛИЦИСТИКА, ПУБЛИЦИСТИЧНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ

от лат. publicus – общественный.

Публицистика – из тех явлений, что вечно находятся в поиске собственной идентичности. То ли это, – как было написано в довоенной «Литературной энциклопедии», – «область литературы, имеющая своим предметом актуальные общественно-политические вопросы, разрешающая их с точки зрения определенного класса в целях непосредственного воздействия на общество и поэтому содержащая в себе ярко выраженные оценки, призыв и т. д.». То ли, – как полагает Юрий Бореев, – не более чем «сфера журналистики, соприкасающаяся с литературой и в высших своих проявлениях перерастающая в нее». То ли, – припомним примиряющее (и вдохновляющее тех, кто называет себя публицистами) мнение Игоря Дедкова, – это «род литературы и журналистики» одновременно, восходящий «к библейским пророкам, жанру менипповой сатиры или к писателям и творцам общественной мысли эпохи Возрождения и Реформации», а в России – «к “Слову о Законе и Благодати” Иллариона (XI в.) и обличительным проповедям Максима Грека (XVI в.)».

Нет согласия и в том, что касается публицистичности. Понимая под нею прямую речь, недвусмысленное и, как правило, тенденциозное высказывание писателя об актуальных для него (предполагается, что и для читателей) проблемах общественной, политической, культурной и частной жизни, публицистичность трактуют и как особую форму художественности (и тогда говорят о «поэзии мысли», например), и, совсем наоборот, как антитезу этой самой художественности, как то, следовательно, чего должно стыдиться вменяемому писателю. В первом случае, понятно, в ход идут эпитеты типа «яркая», «глубокая», «острая», «темпераментная», «боевая», «открытая», «страстная», «пламенная», зато и во втором случае ряд не короче: «поверхностная», «нарочитая», «лобовая», «лозунговая», «прямолинейная», «плоская», «трафаретная», «пошлая», «вульгарная», «убогая», «примитивная», «чрезмерная», «излишняя».

Разумеется, выбор того или иного ряда эпитетов зависит от достоинств оцениваемого текста. Или, по крайней мере, от его маркированности. Назвать публицистичность Александра Герцена лобовой, Федора Достоевского прямолинейной, а Михаила Салтыкова-Щедрина убогой – язык повернется разве лишь у самых отчаянных идеологов «искусства для искусства». Но то классика… А вот применительно к нынешней литературной бытности согласие просто не предусмотрено, поэтому одно и то же произведение, в соответствии с личной позицией оценщика, может быть названо как пламенным, так и вульгарным.