Жизнь после смерти. 8 + 8

— Гриша, ну чего ты стоишь? Давай быстрей! Опять у нас плита сломалась!

Мама звала его обедать, суетилась. На праздничном столе стояли куличи и кагор.

За окнами виднелась жизнь. Сутки напролет ее можно было разглядывать. Времени не было (никаких часов, ходиков, кукушек) — был только закат и восход.

Гриша узнал, что на Земле он остался песней. Сложил ее кореш с хутора, Гар.

И на контрольно-пропускном пункте Гриша умолил разрешить ему по-быстрому слетать туда-сюда — с Неба на Землю.

— Мне бы только песню послушать, братцы!

И он послушал.

А там были такие слова, которые прям за душу берут (а ничего другого у Гриши и не было). В этой песне была вся его жизнь — никчемная, дурная, пьяная. После такой жизни только к бесам на поклон. Но Гар припевом орал: «А я не верю!..»

И никто не верил.

Эта песня пелась уже всем хутором и разносилась все дальше и дальше — все пели его жизнь. Это была такая хуторская молитва. Своими словами.

…Если в первые сорок дней его душа летала где вздумается, то в остальную вечность душа могла появляться только там, где ее вспоминают.

И вот тут Грише был вольный простор: и города разные (где он раньше и при жизни-то никогда не бывал), и места самые неожиданные — то в кабинке у дальнобойщика он появится на соседнем кресле, то у клерка в офисе, то у поэта-кочегара в котельной…

В общем, где песня о Грише зазвучит — там и Гриша…

***

Гар отмаливал весь хутор.

А потом всю страну. Всех отпевал. Корешей, солдат, блокадников, рыбаков, казаков…

Его голос звучал и в Германии. В частности, его слушал Леон, живший в маленькой германской деревушке.

Леон безоговорочно верил голосу. И понимал, что голос зовет его. Поэтому однажды он взял билеты и поехал в Питер.

Шел, так сказать, на голос. Который привел его прямо в подъезд Гара.

— Представляешь, — рассказывает Гар. — Приехал и сидит на лестничной клетке. Говорит: «Ну привет, я, вообще-то, к тебе приехал». Отвечаю ему, мол, я тебя не звал. Иду мимо него, значит, а он говорит: «У меня, кроме тебя, никого нет».

Гару уже несколько месяцев приходили письма от Леона. В первых посланиях Леон как бы отвечал на песни Гара, иногда пересказывал их, а в последних писал, цитируя песню, что берет «курс на Ленинград», мол, жди меня, дорогой Гар.

Вот Гар и дождался.

— И ты впустил его в дом?

— Нет, конечно, ты что. У меня корюшка дома.

— Какая корюшка?!

— Наша, невская. Чистить надо.

— Так он бы тебе чистить помог.

— А вдруг он буйный? Еще зарежет.

Леон просидел в подъезде два дня. Нет, конечно, он выходил из подъезда, гулял по Питеру, но к вечеру обязательно возвращался назад. И, встречая Гара, снова повторял:

— Гар, у меня, кроме тебя, никого нет.

Причем он это говорил не жалостно, а настойчиво, требовательно, Гару даже казалось, что слегка угрожающе.

На третьи сутки Леон пропал, исчез, растворился. Вчера сидел на ступеньках, сегодня уже нет.

Гар радовался, что его покинуло это наваждение. А через неделю снова получил письмо. И этому письму он тоже обрадовался — все на месте: Леон в Германии, Гар в Питере.

Леон ругал Гара: «Ты же сам пел, что “есть лишь я и есть лишь ты”! Вот я и приехал к тебе. А ты струсил. Но ничего, я тебя прощаю. В следующий раз, когда я приеду в Ленинград…»

Тут письмо Леона снова начало петь песнями Гара, потом предложило познакомиться и расписало свою биографию на шести листах: родился в Ленинграде, учился, хоронил близких, женился, развелся, уехал, снял домик, владел какой-то химчисткой, обанкротился, завел собаку, отдал в приют…

И однажды этот русско-германский человек услышал песни Гара и приехал посмотреть на того, кто зовет его обратно.

А может, это новая песня была — обернулась человеком и пришла к Гару.

А Гар не признал, отрекся.

Пошел корюшку чистить.

Падали и смеялись

Мы решили, что в старости у тебя будет большая мастерская с панорамными окнами, и я обязательно буду ходить к тебе в гости, а однажды ты вывалишься из панорамного окна (такая дурацкая фантазия), напевая смешную песенку. Мы пели ее вместе и репетировали падение. Ты падал от смеха.

Это твоя привычка — падать, когда смешно. Я никогда не встречала таких людей. Я тоже научилась падать, как ты. Мы падали и смеялись. И ждали, когда вырастем.

А сегодня я целый час прождала тебя на перроне. Потом ушла. Вечером ты написал, что проспал. И что в такую даль ты тащиться не хочешь. Что на пленэр можно вообще никуда не ехать, а поставить табуретку прямо в центре города и рисовать.

— А еще я наконец-то начал читать! — радостно объявил ты. — Я решил прочесть «Обломова»! Знаешь почему? Потому что его зовут как меня! Илья! Он аж два раза Илья — Илья Ильич.

Мы с тобой договорились быть умными и много читать. «Прочитал Оруэлла и повесть Чуковской “Софья Петровна”. Сейчас еще одного англичанина читаю… Хочется немножко понять, как живут взрослые люди». Это письмо написал ты, учась на втором курсе института.

Ты очень хотел поступить на «интерьер», но там не было бюджетных мест. И ты поступил на «мебель». И каждый день рассказывал мне о том, как не любишь табуретки.