Жизнь после смерти. Возвращенцы

Сразу тёмно стало, должно, инсульт самый, сознание потерял, а после летел на свет, как через трубу какую. А куда прилетел, там серое все, мабуть сумерки, та противные такие, шо на душе кошки скребуть. А кругом, сколь видать – ничого, только небо низко-низко и серый тот свет, противный. Ну, что ж, я пошел. Куда идтить не знаю, чую только, шо надоть. А под ногами земля мягкая, як замазка, и тож серая, ноги проваливаются. Присмотрелся, мама, ото ж мясо, плоть человечья. И ни бочком, никуда ни стать. Везде она самая. Пошел, куда деваться. А на душе такая боль и тяжесть, хуже того свинцового неба. И тут я понял, что буду так идтить вечно, не то шо долго, всегда. И эта невыносимая тоска, ну, просто нечеловечья, она всегда со мной будеть, вечно. Понимаешь ты, всегда и без конца! Ну, вот всегда и усё. Я уж думал, что мне хуже и быть не может, но, как такое понял, совсем невмоготу стало, такая тоска взяла, хоть снова помирай, а чую, больше разу помереть не получится. Хотел кричать, выть – голосу нема, плакать, та и слез немае. И как скрутило меня у жгут, та и снова через трубу полетел.

Очнулся в палате, дочка коло меня сидить. Увидала, шо я глаза открыл, заплакала. И я ж заплакал, должно, первый раз после полвеку. Силюсь ей сказать: «Доча», – а не могу, язык не слушается. Я ж её дочей с пеленок не называл, усё Ирка, да Ирка. А сынок помер, тож слова ласкового от меня не слыхал. Как же, усе думал, дурак, детей в строгости держать надо. Жинка от одного взгляда моего тряслась, усохла уся со страху, усе болееть. А какая красуля была молодкой, ой, мама! То ж усё я их застращал, замучил. Все гаркал, та и поколачивал, учил время от время, сатана. Баба, она свое место должна знать. От же дурень! А теперь шо? Сколько времени щё господь отпустил? Хто знаеть? Я, как на том свете тоску смертную почуял, понял усё.

– Что понял?

– Усё! Как жить надо було и что жизнь про…л к такой матери.

– А ты зачем вернулся?

– Ты ж знаешь, умна девка. Ясно зачем – любить.

Он уехал и через десять дней вернулся на повторный курс, уже сам за рулем машины.

Похохатывал басом, зыркал на бабенок черным игривым глазом, рассказывал, как соседи и родня ходят на него смотреть, как на воскресшего Лазаря.

– Ото ж и есть – воскрес. Думали, куттю есть, а я им вина домашнего налил. Чего, толкую, на наследство рты раззявили, та и не обломилось. Мама, ты бы на их морды подивилась, точно ожившего покойника увидали.

Потом один на один рассказывал:

– Я усе жене та и дочке отписал, внучек домой привез. А то ж дом большой, та и пустой. Веришь, мама, первый раз в жизни девчушек по голове погладил – слеза пошла. А хорошо на душе стало, тёпло.

И уже громко, уверенно, командным голосом продолжил:

– Я тут под домом магазин затеял. Та-а-ак. Еще повоюю. Я ж атаман походный.

– Ты же инвалид, маразматик, – пошутила я.

– Хто инвалид, я инвалид?! Не дождётесь. Я еще, може, сына рожу! – загремел он.

И тихонько добавил:

– Щё ручки – ножки ему нацелую, за всю нецеловальную жизнь свою, нацелую. Ото ж.

Книгоноша

Алексей, хоть и технарь, читал запоем с самой школы. В Перестройку, когда завод его выбросил, спасло умение добывать книги. Старые московские книгочеи связали с нужными людьми, и стал инженер книгоношей. Возил из столицы под заказ драгоценные книги, о которых раньше только слышали и мечтали, неслыханные эзотерические и расхожее чтиво. Сложился круг заказчиков, «сарафанное радио» его вырастило. С развала на земле да на столе перебрался под крышу, в уголок, потом в комнатку, вскоре занимал целый этаж в престижном, проходном месте. Уже не справлялся один, приятеля в помощники взял. Наладилось, закрутилось, вроде, само по себе.

Вздохнул свободно, наелся, отъелся, все попробовал – «адидасы», цепи, барсетки, машины, путешествия, бани, девки, жене цацки. На все потратился, а деньги все есть и еще прибывают. Книжный голод тоже в любой момент утолить можно. Что делать, чего хотеть, куда бежать? В неё, горькую. Поначалу, конечно, для форса, пил «Наполеон» да «Сангрию», а потом «Смирнов» и даже «Рояль» в ход пошел.

Уснул однажды с сигаретой (классика жанра) и костюмчик спортивный, «паленый» – синтетический, сплавился, к телу прирос. Ожоги несовместимые с жизнью. Тут денежки и пригодились – на ожоговый центр. Денежки тут, Алексей там – в коме.

– Пролетел я через трубу, – рассказывал он мне, – серую, полупрозрачную, и очутился в доме каком-то, вроде барака. Подходят ко мне два парня, один белобрысый, другой чернявый. «Пойдем, – говорят, – мы тебя проводим». Пошли. По обеим сторонам коридора сплошь двери. И чувствую я, что за ними кто-то есть, хоть и не слышно ничего. Cтрашно, жуть. Откуда-то я знаю, что в комнатах люди мучаются, невыносимо страдают. И все никак не кончается ни коридор, ни ужас этот. Спрашиваю провожатых:

– Мне куда?

А брюнет отвечает:

– Куда хочешь, в любую дверь заходи.