Жизнь после жизни

Это было сразу после Мюнхена; Урсула уже сошлась с Крайтоном и считала, что ей удобнее будет квартировать одной. Оглядываясь назад, Урсула понимала, что гораздо больше старалась для Крайтона, чем он для нее, как будто Мойра с дочерьми заслоняли ее существование.

Думай о Милли, приказала она себе, думай о шторах, на худой конец, думай о Крайтоне. О чем угодно, только гони от себя этот зловонный ад. Особенно газ. Ей казалось чрезвычайно важным отвлечься именно от газа.

Сделав покупки в отделе тканей, Сильви и Урсула зашли в кафе при универмаге, где им нелюбезно подала чай деловая официантка.

— Как я рада, — шепнула Сильви, — что мне не приходится играть чужие роли.

— Зато со своей ты прекрасно справляешься, — сказала Урсула, понимая, что это сомнительный комплимент.

— У меня богатая практика.

Чаем они остались очень довольны: в универмагах такой стал редкостью. А вскоре и сам «Джон Льюис» превратился в обугленный беззубый череп («Какой ужас», — написала Сильви, пораженная этим зрелищем сильнее, чем жестокими бомбардировками Ист-Энда). Правда, очень скоро он открылся вновь; «боевой дух», говорили все, но в самом-то деле — была ли альтернатива?

В тот день Сильви пребывала в хорошем настроении; они сошлись во мнениях относительно штор, а также идиотизма тех, кто считал, будто чемберленовский клочок бумаги что-то значит.

Стояла полная тишина, и Урсула подумала, что у нее лопнули барабанные перепонки. Какая сила ее сюда занесла? Она вспомнила, как смотрела в окно на Аргайл-роуд — в то самое окно, которое теперь оказалось так далеко, — и видела серп луны. А еще раньше, поймав немецкую радиостанцию в коротковолновом диапазоне, она сидела на диване и перелицовывала воротничок блузы. По вечерам она занималась на курсах немецкого («врага надо знать»), но сейчас на слух выхватывала лишь отдельные грозные слова (Luftangriffe, Verluste). Отчаявшись от своей непонятливости, она выключила радио и поставила пластинку Ма Рейни.^{81} Перед отъездом в Америку Иззи оставила Урсуле свою коллекцию пластинок — внушительную подборку американских исполнительниц блюза.

— Я такое больше не слушаю, — сказала Иззи. — Это уже pass'e.[39] Будущее — за чем-нибудь более soign'e.[40]

Особняк в Холланд-Парке стоял под замком, мебель была накрыта защитными чехлами. Иззи вышла замуж за известного драматурга, и летом они перебрались в Калифорнию.

(— Струсили, — говорила Сильви.

— Ну, не знаю, — возражал Хью. — Будь у меня возможность пересидеть войну в Голливуде, я бы не отказался.)

— Интересную музыку вы слушаете, — заметила миссис Эпплъярд, столкнувшись с Урсулой на лестнице.

Их квартиры разделяла тонкая, как картон, стенка, и Урсула сказала:

— Извините. Я не хотела причинять вам беспокойство, — хотя вполне могла бы добавить, что от ребенка миссис Эпплъярд, который день и ночь орал благим матом, беспокойства гораздо больше.

В свои четыре месяца соседский отпрыск был очень крупным, раскормленным и краснощеким, как будто вытянул все соки из своей матери.

Миссис Эпплъярд, державшая на руках ребенка, который спал беспробудным сном, положив голову ей на плечо, небрежно отмахнулась:

— Да ладно, мне это не мешает.

Было в ней что-то скорбное: не иначе как беженка из Восточной Европы, подумала Урсула, хотя английским владеет в совершенстве. Мистер Эпплъярд исчез несколько месяцев назад — возможно, ушел на фронт, но Урсула не задавала лишних вопросов, поскольку на вид (и на слух) ее соседи не были счастливы в браке. Миссис Эпплъярд была беременна, когда исчез ее муж, и, насколько понимала (и слышала) Урсула, он так и не появился, чтобы посмотреть на свое горластое дитя.

Вероятно, миссис Эпплъярд когда-то была недурна собой, но день за днем худела и грустнела, а вскоре создалось впечатление, что одна лишь (очень) тяжелая ноша в виде ребенка и ухода за ним привязывает ее к повседневной жизни.

На втором этаже у нее с Урсулой была общая ванная, где вечно мокли в ведре вонючие пеленки, которые миссис Эпплъярд потом кипятила в кастрюле на своей плите. На второй конфорке у нее обычно варилась капуста, и в результате этих двойных испарений от ее одежды всегда попахивало тухлыми овощами и мокрым бельем. Урсула знала: так пахнет бедность.

Барышни Несбит, угнездившиеся на верхнем этаже, очень мучились от такого соседства, как и положено старым девам. Сухощавые сестры Лавиния и Рут занимали всю мансарду («под стрехой, как ласточки», щебетали они). Они были похожи, как двойняшки, и Урсула с трудом научилась их различать.