Жизнь после жизни

— А у кого они не болят в нашем возрасте? — возразила Муравьева. — И у меня болят. Но я все-таки соблюдаю приличия и слежу за собой, в отличие от Гали, которая считала, что советской женщине не пристало следить за внешним видом, она должна следить за моральным обликом, как за своим, так и за чужим.

Что же касается Аиды Борисовны Павловой, то тут рассказ Елены Станиславовны оказался не в пример более скупым¹. Видимо, ничего плохого она поведать не могла, а говорить хорошо о сопернице, пусть и мнимой, не умела. Настя поняла только то, что Аида Борисовна «была высокомерной, слишком много о себе понимала, одевалась не по возрасту и задирала нос». Муравьева ненавидела Аиду Борисовну куда сильнее, чем Корягину, и это было очень заметно.

— Вы так много говорили о Валерии Васильевиче, что мне не терпится с ним познакомиться, — сказала Настя. — Похоже, это и в самом деле очень интересный человек.

— Он изумительный, — горячо подхватила Муравьева. — Вы сами увидите. Он вам непременно понравится. Пойдемте, я вас представлю и побегу, мне пора на репетицию. Сколько вы пробудете у нас?

— Это зависит от многих обстоятельств, — уклончиво ответила Настя. — Я собираю материал для научного исследования, и никогда не знаешь, сколько времени это займет.

— Ну, если вы задержитесь у нас подольше, то как раз попадете на спектакль. Мы ставим «Странную миссис Сэвидж», уже костюмы почти готовы.

— С удовольствием приду, если сложится, — пообещала Настя.

Муравьева неожиданно легким для ее комплекции шагом пошла по коридору, ведя за собой Настю. Они миновали холл, вошли в противоположный коридор, и Елена Станиславовна толкнула дверь комнаты, которую Тамара накануне назвала библиотекой. Это действительно была библиотека, только не в том виде, в каком Настя привыкла видеть общедоступные культпросветучреждения, а в другом, классическом. Высокие, под потолок, застекленные книжные шкафы, уставленные разнокалиберными томами и томиками, мягкие кресла и низкие столики на фигурных ножках. Множество светильников, а два окна задрапированы тяжелыми темными гардинами.

В двух креслах сидели дамы, одна читала, другая листала журнал, а возле одного из шкафов возился, починяя дверцу, невысокий крепкий мужчина с темными с проседью волосами и грубоватым простым лицом.

— А вот и наш Валерий Васильевич, — весело и звонко произнесла Муравьева. — Прошу любить и жаловать. Валерочка, познакомься, это Настя, она социолог, хочет с тобой побеседовать. Ты уж ответь на ее вопросы, будь так добр.

Полосухин разогнулся, машинально положив ладонь на поясницу, и приветливо кивнул.

— Здравствуйте.

— Если вы заняты, то я попозже… — торопливо начала было Настя, но Полосухин перебил ее:

— Дверь не убежит, она деревянная. Я с удовольствием сделаю перерыв. Только давайте пройдем в гостиную, чтобы не мешать нашим гостьям читать.

Читающие дамы как по команде подняли головы и дружно произнесли:

— Что вы, вы нам совсем не помешаете.

Их желание поприсутствовать при разговоре и послушать было таким очевидным, что Настя невольно улыбнулась.

Муравьева умчалась на репетицию спектакля, а Настя и Валерий Васильевич прошли в гостиную, которую Тамара назвала «зеленой». Здесь народу было куда больше, чем в библиотеке, но Насте и Полосухину удалось занять целый уголок, состоящий из диванчика, двух кресел, столика и торшера. Настя еще раз пропела песню о социологическом исследовании проблем адаптации пенсионеров и попросила Валерия Васильевича рассказать о своей жизни после выхода на пенсию.

Рассказ Полосухина был краток и горек. Жили с женой в Германии, она — этническая немка, оба пенсионеры, жили на социальное пособие, оно достаточно большое, чтобы не работать и вполне прилично жить. Жена очень болела желудком, ей нужна была строгая диета, но она уж так любила покушать, уж так любила, просто сердце радовалось смотреть, как она кушает. Прожили они в Германии восемь лет, и жена умерла. А куда Валерию Васильевичу одному деваться? Язык он не выучил, ему было вполне достаточно того, что немецким прекрасно владеет жена, и если нужно было решать какие-то вопросы с чиновниками, то они шли вместе, и жена все объясняла и переводила. А без нее он даже в магазин сходить не может — не понимает ничего. По телевизору Полосухин смотрел одни лишь российские каналы, он не только говорить по-немецки не научился, но даже на слух простейшие фразы не понимал. Друзей в Германии они не завели, родственников не было. Вот он и вернулся. А с женой они хорошо жили, целыми днями дома сидели, он вышивать любит, она телевизор смотрела, гулять ходили в лесок, квартиру-то они снимали подешевле, на самой окраине города, вышел из подъезда — и сразу лес, жалко только, что в нем наши русские грибы не растут, уж он так любил всю жизнь грибы собирать, уж так любил…

— Сколько лет вы прожили со своей женой? — сочувственно спросила Настя.

— Так восемь же, — с каким-то детским удивлением ответил Полосухин. — Как поженились — так сразу и уехали.

— Это ваш первый брак?