Жизнь после жизни

Я боялась, что одна ребенка не подниму, жить в Томилине мне негде, мать меня к себе не пустила и квартиру разменивать отказалась, пришлось вернуться в Костровск и сделать аборт. Сейчас-то я, конечно, понимаю, что и ребенка подняла бы, и вырастила бы, и стал бы он не хуже других, но это сейчас, а тогда мне казалось, что одна я не справлюсь, мне и без того было тошно, что меня любимый бросил, а тут еще и мать выгнала и в помощи отказала. В общем, дура я была. До сих пор жалею. А мать не жалею. У меня к ней никаких чувств нет. Можете меня за это осуждать или порицать, это уж как вам будет угодно, — она с вызовом посмотрела на Настю, — я вам все честно говорю, без прикрас. Не притворяюсь.

— Неужели квартиру в Томилине не жалко? Все-таки трехкомнатная, в престижном месте. Это ведь живые деньги.

— Да ну ее! — Татьяна махнула пухлой белой ручкой. — У меня в Костровске и квартира, и дом большой. Мне от матери ничего не нужно. Пусть хоть музей ею владеет, хоть нищий с помойки, хоть кто.

Она умолкла и грустно посмотрела в окно, задрапированное шелковыми шторами со множеством складочек Потом улыбнулась неожиданно робко и застенчиво.

— Единственное, о чем я жалею, это о торшере.

— О торшере? — переспросила удивленная Настя.

— Ну да. Знаете, у матери в квартире был такой дурацкий пошлый торшер, огроменный, из серии «красота невозможная». Белая резная нога с позолотой и финтифлюшками, розовый абажур и поверх него драпировка грязно-салатового цвета. А по краю абажура бахрома и кисти. В общем, мечта мелкой буржуазки. При советской власти такого ни у кого не было, а потом они появились в продаже, и мать тут же купила. Когда я в последний раз приезжала, он уже стоял. Рядом с ним был стул, такой типа полукресла, мать на этом стуле сидела и орала насчет ублюдка и блудницы. Вот его я хотела бы оставить себе, чтобы смотреть на него и не забывать, как она со мной обошлась. Я помню, она на меня кричала и требовала, чтобы я сделала аборт, а я всё смотрела на него и думала, глотая слезы: как же так, ты же купила такой торшер — розовый, уютный, пусть пошлый, но человеческий, олицетворяющий мягкость и домовитость, — и тут же требуешь, чтобы я избавилась от твоего внука и убиралась с твоих глаз долой. Я бы этот торшер у себя в заведении поставила, он бы тут пришелся как раз к месту. И назвала бы его знаете как?

— Как?

— Харлампием Аколуфьевичем Корягиным.

— Как-как?!

— Харлампием Аколуфьевичем, — со светлой и какой-то отрешенной улыбкой повторила Татьяна. — Это из греческого: «хара» — радость, «лампий» — светиться, блистать, «аколуф» — сопровождающий. Получился бы торшер, который своим светом сопровождает радость. Разве плохо?

* * *

С любовником Татьяны Корягиной, двадцативосьмилетним Леонидом Вешняком, Настя встретилась у него дома. Леонид, судя по всему, предпочитал вести ночной образ жизни, и, когда Настя позвонила ему около четырех часов дня, он только-только проснулся, даже позевывал в трубку.

Квартира у него была в самом центре Костровска, в двух кварталах от массажного салона «Релакс». Маленькая, чисто убранная, обставленная в стиле хай-тек, она резко отличалась от обстановки в кабинете его подруги. Сам Леонид был белокурым красавцем, изящным, грациозным, с ангелоподобным нежным лицом и голубыми глазами. Манеры у него оказались обворожительными, голос — вкрадчивым, но в целом он производил на Настю впечатление опасного коварного зверя, готовящегося к прыжку со спины. Такой будет вцепляться не в горло, а в холку. Впрочем, чему тут удивляться? Если бы у парня не было железного стержня, вряд ли он обратил бы на себя внимание такой женщины, как Татьяна Корягина.

Леонид без малейших колебаний подтвердил рассказ своей любовницы о том, что Татьяна давно знала о завещании не в свою пользу и совершенно по этому поводу не убивалась. О самой же Татьяне он говорил любовно и ласково, дескать, и красавица она, и умница, и вообще просто сокровище. При этом взгляд его теплел, а интонации становились мягкими. Татьяну он называл Татой.

— Я сам никогда не видел Таточкину маму, но мне Тату очень жалко.

— Почему? — спросила Настя. — Ведь она, кажется, не горюет о матери.

— Вот потому и жалко! Понимаете, я вырос в хорошей дружной семье и до сих пор поддерживаю с родителями очень добрые отношения, теплые, доверительные. Они продолжают обо мне заботиться, хотя мне уже скоро тридцать стукнет, и я о них забочусь, как могу. Я всегда любил и мамулю, и папу, и они меня любили и любят. И мне жаль, что у Таточки все так сложилось и ей не довелось испытать ни любви, ни заботы, ни тепла. Зато теперь я стараюсь Тату побаловать, порадовать, она для меня — маленькая недолюбленная девочка, мне порой хочется взять ее на руки и потетешкать, — он смущенно улыбнулся. — Вам, наверное, смешно это слышать, ведь я намного моложе Таты, да и по комплекции мы совсем разные.

— Нет-нет, что вы, — торопливо принялась разуверять его Настя, — это совсем не смешно.

Он предложил кофе, но Настя отказалась, она уже договорилась о встрече со Старковым — Анатолий Владимирович пригласил ее на ужин.

* * *