Жизнь против смерти

Шелк наэлектризован, будто девичьи волосы, шелк нежен, как девичья кожа, шелк шевелится, шумит, шуршит и поет. У каждого вида волокна свой характер. Лен — это горец, шерсть — крестьянка, хлопок — барышня. Шелк, такой нежный на ощупь, блестящий, как вино или влюбленные глаза, шелк — это обольстительница-авантюристка с далекого Востока. Куда только она не проникала! Из империи сына Солнца в страну турецкого Полумесяца; она побывала в гареме султана, в розовых садах персидского шаха, у венецианского дожа, при дворе французского короля. Она видела торжественные богослужения и пышные коронации, придворный блеск, аристократическую заносчивость, альковы куртизанок, грацию пасторалей, чванство заморских купцов. История драгоценной ткани, прохладной летом и греющей в зимний холод, тонкой, прочной и эластичной, тесно связана с историей классов. С упадком рыцарства шелк перебрался из замков в города; революции вздымались и спадали, засып'aя в тихих заводях буржуазного быта; дорогая ткань исчезала из богатых покоев, на шелковой обивке которых были вытканы эпизоды из античной мифологии, и уселась в кринолине цветочками на полосатое канапе, к кексам и кофе.

Состоятельным человеком с двойным подбородком, с молитвенником в руках шелк шелестел, направляясь в церковь под звон колоколов к поздней обедне, и давал деньги в рост. Куда девалась обольстительная авантюристка с далекого Востока? Худощавая, как мальчик, и раскрашенная по парижской моде, она стала манекенщицей на выставках мод и танцевала в барах. Во время первой мировой войны нравы стали свободнее, и она сбросила нижние юбки, подрезала верхнюю и манила прозрачными чулками и бельем, розовым, как девичья кожа.

Но здесь, в стране утренней звезды, были другие заботы. Интервенция угрожала молодому рабочему государству со всех сторон; солдатское сукно из грубой крапивной пряжи, потом рабочие блузы совсем вытеснили шелк. Он доживал свой век в церковных облачениях, его донашивала старая буржуазия и нэпманши. До нежного ли шелка было мозолистым рукам первых двух пятилеток, черным от угля и жестким от металла! Но в третью пятилетку жизнь стала легче, электрическая энергия, оживив главнейшие артерии страны, проникла в тончайшие ее капилляры, пришло время подумать о маленьких радостях жизни. Застучали моторы, вращая веретена, челноки выскочили из «коробочек» и забегали через гладкую основу. Потоки белого муслина стекают с навоев, словно вода с запруд, и целое черное море тафты волнуется в сепараторах закавказских красилен. Армянские и грузинские красавицы, как вообще все южанки, любят черный шелк, может быть, по контрасту с пышной пестротой природы, которая их окружает. А летом весь Тбилиси надевает белое. Азербайджанки, украшающие деревянные галереи гирляндами красного перца и нанизанными на нитки цветами шафрана, предпочитают более яркие краски. Они носят на иссиня-черных волосах платки цвета подсолнуха, а на плечах — ярко-лиловые шали, подчеркивающие оливковую смуглость восточных лиц. На весь Советский Союз ткут и красят в Тбилиси пламенный шелк для пионерских галстуков. Спрос на них все время растет. Шелк стал народным и весело развевается на свежем ветру.

Ондржей прилепился сердцем к своей кархане, раскинувшейся в солнечном саду на берегу речки Вере, и не дал бы ее в обиду. Что из того, что в Кутаиси построили новые текстильные комбинаты. Он чуть-чуть завидовал им. Ведь здесь прежде была старая табачная фабрика, которую превратили в шелкоткацкую. Но она работает — и как! Двести процентов плана! Ондржей приехал в Тбилиси, когда фабрику еще только пускали, он помогал ей сделать первые шаги, видел, как растут аллеи станков. Сколько их было на его попечении! Некоторое время он работал подручным, пока не освоился с производством шелка, потом стал помощником мастера. Ондржей обслуживал сорок станков, на которых работало десять ткачих. Он распределял работу и следил, чтобы станки были в порядке. И они его слушались! У мужчины как-никак побольше силы, чем у женщины, ему легче наладить механизм, который закапризничал, и заставить станки работать без брака.