Жизнь Пушкина

Власти действительно растерялись и недоумевали, что надо делать. Они так привыкли к официальности и отсутствию всякого «общественного мнения», что изъявление каких-то чувств и самостоятельных мыслей испугало и поразило их. Княгиня Ек. Ник. Мещерская[1236], дочь историка Н. М. Карамзина, писала вскоре после смерти Пушкина: «В течение трех дней, в которые тело его оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрой толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было три отечества и два имени…» Не все, подобно Мещерской-Карамзиной, делили охотно свои чувства с простым народом у гроба поэта. Иных пугала эта новая, невиданная толпа каких-то неведомых людей, неожиданно заявивших о своем праве почтить память поэта, которого они считали выразителем своей воли. Сынок графа Строганова предупреждал папашу[1237], что, попав в дом Пушкина после дуэли, он увидел там «разбойничьи лица» и всякую «сволочь». Станислав Моравский[1238] в своих воспоминаниях сообщает: «Все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомстить Дантесу…» Жандармы боялись, что «чернь» выбьет окна у нидерландского посланника.

По распоряжению Бенкендорфа в ночь на 31 января тело поэта под охраною жандармов было перенесено в Конюшенную церковь. Любопытно, что на выносе тела не присутствовала Наталья Николаевна. Приглашение, от ее имени разосланное, уведомляло, что отпевание состоится в Исаакиевском соборе (так называлась тогда церковь в здании Адмиралтейства) 1 февраля в 11 часов до полудня, но извещение о перемене места отпевания не было послано. Однако собралось много народу, но в церковь пускали по билетам, и огромная толпа, стоявшая на площади, только тогда увидела гроб поэта, когда И. А. Крылов, В. А. Жуковский, князь П. А. Вяземский, А. И. Тургенев и прочие писатели вынесли его на паперть. Гроб поставили в какой-то подвал соседнего с церковью дома.

Тело поэта должны были отвезти в Святогорский монастырь. Царь предложил исполнить эту миссию Александру Ивановичу Тургеневу. 3 февраля, в полночь, гроб поставлен был на простые сани. Никита Козлов, камердинер Пушкина, попросил разрешения проводить гроб до могилы. Тургенев с почтальоном сел в кибитку, а в другой кибитке, впереди гроба, ехал жандармский офицер. Псковскому губернатору было уже послано из Петербурга официальное предписание о недопущении каких-либо неуместных почестей покойному дворянину Пушкину.

Погребение состоялось 6 февраля в шесть часов утра в присутствии Тургенева, нескольких крестьян и жандармского капитана. Могила Пушкина в четырех шагах от церковной стены, против алтаря, рядом с могилами его предков.

Стоит широко дуб над важными гробами.
Колеблясь и шумя…[1239]

Post scriptum

В «Литературной газете» 5 октября т. Сергиевский[1240], стяжавший лавры Герострата в качестве редактора, собравшего в пушкинском сборнике «Литературного наследства» ряд статей, в которых Пушкин характеризовался как лакей и предатель, неожиданно выступает ныне в роли защитника великого поэта. Кто же обидел Пушкина? Обидчик – это я, Георгий Чулков. Чем же я снизил и умалил значение великого вождя русской поэзии? Я – видите ли – повинен в том, что не утаил от читателей «донжуанского» списка поэта. Тов. Сергиевский не заметил будто бы в опубликованных мною главах биографии Пушкина ни моего рассказа об идейных муках поэта, ни об его мятежном сердце, ни об его страстной борьбе с тогдашней политической реакцией, ни об его счастливых поисках народного языка, ни об его могучем реализме. Все это есть в моей биографии Пушкина. Но тов. Сергиевский ничего этого не увидел. Он увидел только имена женщин, в которых был влюблен Пушкин. Тов. Сергиевскому нет дела до того, что я с величайшей осторожностью и лаконизмом касаюсь этой темы, отстраняя сознательно огромный материал, накопившийся в этой области пушкинианы. Вероятно, тов. Сергиевскому очень памятна моя статья «Ревнители пушкинской славы», и ему захотелось получить реванш за проигранную партию в «Литературном наследстве», но он увлекся и захотел играть «наверное». Но за такую игру получают соответствующее возмездие.