Жизнь Пушкина

В ее доме впервые Пушкин услышал импровизации Мицкевича. Русский поэт, не знавший зависти, восторженно приветствовал гениального собрата. Рассказывают, что, встретив на улице Мицкевича, Пушкин уступил ему дорогу, сказав: «Прочь с дороги, двойка! Туз идет!» Мицкевич находчиво ответил: «Козырная двойка туза бьет».

И вот в этом самом блестящем салоне Пушкину суждено было встретить Марию Николаевну Волконскую, в обществе которой шесть лет тому назад он провел «три счастливейшие недели» его жизни на Южном берегу. Тогда Мария Раевская была очаровательным подростком, черноглазым цыганенком; теперь она была княгиня Волконская, героиня, самоотверженно ехавшая в Сибирь за своим мужем, обреченным на каторгу. В своих воспоминаниях она писала о встрече с Пушкиным в доме своей золовки: «Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения… Он хотел передать мне свое «Послание» к узникам для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой[759]…» Мы знаем это послание:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье

Разбудит бодрость и веселье,

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Вероятно, это послание написано в последних числах декабря 1826 года, а примерно за неделю были написаны «Стансы» («В надежде славы и добра…»), обращенные к Николаю и навлекшие на поэта недоброжелательные упреки в намерении польстить царю. На самом деле смысл «Стансов» вовсе не в лести царю, а в смелом требовании амнистии для декабристов. Убедившись в исторической «необходимости» того порядка, который упрочился после победы Николая над мятежниками, Пушкин возлагает надежды на благоразумие самой власти. Надежды эти оказались тщетными. И сам поэт пал жертвою николаевского режима, но в 1826–1827 годах он все еще питал иллюзии о возможности компромисса с царским правительством. Он напоминает царю о великодушии Петра, щадившего прямого и смелого Якова Долгорукого[760]. Но Петр все-таки был Великий Петр, а в Николае Павловиче было «много от прапорщика» и очень мало от Петра Великого. Пушкин ошибался, рассчитывая на государственную сообразительность этого самодовольного человека. Спустя год, защищая себя от упреков вольнодумцев, Пушкин написал пьесу «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю…»). Это была вторая ошибка поэта. Даже заключительная строфа никому не казалась убедительной:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Ни «Стансы», ни «Друзьям» не выразили правдиво отношения Пушкина к царю. Поэт задыхался в плену жандармского надзора. «Несмотря на четыре года поведения безупречного, — писал он Бенкендорфу[761] в марте 1830 года, — я не смог приобрести доверия власти! С огорчением вижу я, что всякий шаг мой возбуждает подозрение и недоброжелательство. Простите мне, генерал, свободу, с которой я высказываю свои сетования, но, ради неба, удостойте хоть на минуту войти в мое положение и посмотрите, как оно затруднительно. Оно так непрочно, что каждую минуту я чувствую себя накануне несчастия, которого я не могу ни предвидеть, ни избегнуть…»

Несмотря на этот вопль отчаяния, Пушкин все еще объясняет дурно сложившиеся для него обстоятельства каким-то недоразумением. «Царь со мною очень мил», — пишет он друзьям. Он все еще верит, что царь был с ним откровенен и правдив, когда обольщал его в московском дворце, вернув с фельдъегерем из ссылки. Он, Пушкин, — Арион. Пловцам он пел: «Вдруг лоно волн измял с налету вихорь шумный».

Погиб и кормщик, и пловец.

Лишь я, таинственный певец.

На берег выброшен грозою.

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

Нo петербургское солнце — солнце холодное. И никакой идиллии не получилось. Да и «гимны» теперь в душе поэта слагались совсем другие, правда, более значительные и важные, но совсем лишенные того юношеского восторга и простодушных надежд, которые так нравились мятежникам, к этому сроку уже побежденным.

V

Некий генерал-майор И. Н. Скобелев[762], давно уже избравший для себя ремесло доносчика, убежденный в том, что тайная полиция есть «спасительная система монархии и полезнейший бальзам к излечению недугов ее», как он писал Бенкендорфу, посылал в 1824 году донос на Пушкина, приписывая ему какие-то «вредные» стихи, не им сочиненные. При этом он рапортовал: «Не лучше ли бы было оному Пушкину, который изрядные свои дарования употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения? Не соблазны ли они для людей, к воспитанию коих приобщено спасительное попечение?.. Если бы сочинитель вредных пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры было бы лучше…»