Жизнь Пушкина

Нет, Пушкину вовсе не нравятся эти наивные идеализации русской старины и дидактические мысли, облеченные в стихи, лишенные оригинальности и смелости. Самое название «Думы», очевидно, происходит от немецкого слова dumm[666]. Во избежание всяких недоразумений в конце мая 1825 года Пушкин написал самому Рылееву свое откровенное мнение об этих его «Думах»: «Все они на один покрой: составлены из общих мест (loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение…»

Пушкин ревниво и строго защищает независимость поэзии. Дело тут не в политических тенденциях, а в посягательствах на автономность искусства вообще. Жуковский не политиканствует, как Рылеев; однако и он требует от пушкинских стихов чего-то, не имеющего отношения к поэзии: «Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих «Цыган»! Но, милый друг, какая цель? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое? Как жаль, что мы розно!»

Это сомнение Жуковского в идейной и нравственной ценности «Цыган» довольно забавно. Сентиментальный поэт, никогда не грешивший ни глубиною, ни высотою идей, укоряет Пушкина в безыдейности. Вот каковы были читатели Пушкина в двадцатых годах. А Жуковский был едва ли не самый верный и самый серьезный его ценитель.

Что было ответить Пушкину на упрек Жуковского? Не объяснять же, в самом деле, этому взрослому ребенку прозой то, что сказано так лапидарно и точно в стихах. Пушкин предпочел улыбнуться: «Ты спрашиваешь, какая цель у «Цыганов»? Вот на! Цель поэзии поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого). «Думы» Рылеева и целят, а всё невпопад».

В апреле в Михайловское приехал Дельвиг. По обыкновению при встрече поэты поцеловали друг у друга руки. Пушкин наслаждался обществом своего ленивого приятеля. Но Дельвиг слишком много спал. И его так трудно было разбудить. Днем они обсуждали вместе собрание стихов, подготовлявшееся Пушкиным к печати. Они понимали друг друга с полуслова. У них не было идейных разногласий, потому что Дельвиг вообще боялся всяких идей, зато он понимал толк в точности эпитетов, в игре метафор[667], в музыке удачных аллитераций[668]. Они оба знали интимнейшие секреты поэтического мастерства. У Дельвига было чутье. Недаром еще мальчиком-лицеистом он напечатал в «Российском музеуме» свое стихотворение «Кто, как лебедь цветущей Авзонии…»[669]. В этой пьесе славил он гений Пушкина:

Пушкин! Он и в лесах не укроется;

Лира выдает его громким пением.

И от смертных восхити! Бессмертного

Аполлон на Олимп торжествующий.

И это было напечатано тогда, когда публика знала только Василия Львовича Пушкина, а об Александре Пушкине никто ничего не знал! Разве не великая честь выпала на долю барона Дельвига провозгласить гением отрока Пушкина, угадать в нем его удивительное будущее? Они любили друг друга. У них были общие вкусы. Впрочем, Дельвиг иногда капризничал. Так, ему вдруг понравился отрывок из поэмы Рылеева «Наливайко»[670], только что появившийся тогда в «Полярной звезде». «Как я был рад баронову приезду, — писал Пушкин брату. — Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились — а он равнодушен, как колода, любит лежать на постеле, восхищаясь Чигиринским старостою…» Это и был тот самый отрывок поэмы Рылеева, который понравился почему-то Антону Антоновичу. К вечеру приятели уходили в Тригорское. Там Дельвиг писал стихи в альбомы Прасковье Александровне и девицам. Все им восхищались, но поэт был рассеян и равнодушен. Он мечтал о чем-то ином.

26 апреля Дельвиг уехал из Михайловского. Пушкин послал с ним письмо брату Левушке, где, между прочим, писал: «Кстати: зачем ты не хотел отвечать на письма Дельвига. Он человек достойный во всех отношениях и не чета нашей литературной С. П. Бургской сволочи…»

Осенью, сочиняя свою очередную пьесу по случаю лицейской годовщины, Пушкин посвятил две строфы Дельвигу:

С младенчества дух песен в нас играл,

И дивное волненье мы познали…