Жизнь-река

Избу, построенную из соломы и глины, литухой называли. Рыли яму, наполняли водой и разводили в ней жидкую глину. Сколачивали опалубку из досок и заливали раствором из смеси и соломы. Через несколько дней, по мере высыхания, доски поднимали на ряд выше, и всё повторялось. В памяти сохранились картинки той нехитрой постройки. Мать с задранным подолом, босая, ходит на стенах, утаптывая глину и солому между досками. Быки в упряжке тащат бричку с бревнами. Я сижу на возу. Отец рядом идёт, понукает быков. Вдали два поезда мимо села Кудрино мчатся навстречу друг другу.

— Пап, они сейчас столкнутся? — спрашиваю испуганно.

— Нет, сынок, — смеётся отец. — Они же по разным путям идут.

Обидно мне сейчас: быки, паровозы запомнились, а лицо отцово даже смутно в глазах не стоит. Так, размытый образ.

Улица Матросова в Тогучине начала застраиваться в 1948 году на ровной поляне, заросшей розоватым тысячелистником, желтыми одуванчиками, белыми ромашками, синими колокольчиками, фиалками и подорожником.

В тот год неподалеку от нашей литухи сгорел дотла почти готовый сосновый дом соседей Одиноковых. Говорили, что его подожгли. Из зависти, наверно. Одиноковы скоро построили другой, более просторный, с резными наличниками и ставнями. Водились деньжата кое у кого и в те голодные времена! А наша литуха — неказистая, приземистая избенка. Но мы и такой несказанно были рады. Своя ведь!

В той литухе той же осенью мать сама себе сделала аборт. Без чьей–либо помощи. Делать подобные операции государством было запрещено. Виновных в их проведении: врачей, акушерок, деревенских знахарок, баб–повитух отдавали под суд. И многие женщины совершали жесточайшие глумления над собой, тяжкий грех перед Богом, вытравливая плод, отчего часто гибли. Что–то такое сотворила с собой мать. Ее стоны разбудили меня среди ночи. В моих глазах до сих пор страшное видение: ярко горит лампочка под потолком, обнажённая мать стоит в тазу по щиколотку в крови. Равнодушно–безразличный взгляд, безжизненно опущенная голова, окровавленные тряпки. Задыхаясь, захлебываясь слезами, бежал я, не разбирая дороги, по уснувшему Тогучину, в другой конец улицы Деповской. Постучал в дверь тётки Поли.

— Папка на работе, а у мамки по ногам кровь течёт, — кричу ей.

Обратно бежали вместе. Тётка Поля отвела мать в больницу. Спасли её врачи. Спустя несколько дней мать вернулась, принесла мне из больницы кусочек сыра. Сама не съела, для меня сберегла. Я тогда впервые в жизни увидел сыр, узнал его вкус.

В той литухе сестра Алла родилась. Тётка Поля принимала роды. А я и пятилетняя Галька лазали под кроватью в поисках завалявшейся корки хлеба.

Неподалеку от нас, в сторону улицы Трактовой, жили соседи Богдановичи и Черепнины. У Богдановичей детей не было. Мать пугала меня:

— Не слушаешь меня, не жалеешь — вот сведу тебя к евреям Богдановичам. Они просят — отдайте нам Генку. Пойдешь к ним жить?

— Не хочу-у, — ныл я, веря, что и вправду мать хочет отделаться от меня.

А у Черепниных было два сына: Вовка и Васька. Я с ними дружил. Мы играли в войну, катались на коньках, цепляясь крючками за кузова машин, и пытались познать секрет изготовления зеркала. На осколки стекла наливали олифу, смешанную с мелом, краску чёрную, но зеркало не получилось. Я б ещё долго дружил с Черепниными, но случился казус.

В нашей литухе однажды собрались гости — родители всю жизнь были большие любители вечеринок, попоек с песнями и плясками. Меня послали в рабочую столовую элеватора за спичками, где за прилавком буфета я на свою беду увидел нагую продавщицу и дядю Володю Черепнина без штанов. Чем они там занимались, я тогда не понял, но, вернувшись без спичек, громко объявил гостям:

— А дядя Вова Черепнин галифе никак не мог надеть. И на меня ругался, прогнал из буфета…

Подвыпившие гости долго ржали, а когда я на другой день пришёл к Черепниным, дядя Вова поймал меня за шиворот пальто и выбросил за дверь.

— Чтобы духу твоего здесь больше не было, мальчиш–плохиш!

За что — я тогда не понял.

Из той избы–литухи я бегал на железную дорогу, на развилку, где паровозы продували котлы, спуская пары. На стрелочном переводе мне понравилось красное стекло, вставленное в сигнальный ящик ручной стрелки. Дождавшись, когда стрелочница уйдёт в будку, я вынул стекло и убежал с ним домой.

— Где взял? — был первый вопрос матери. — Ах, поганец, отнеси туда, где взял! Нас в тюрьму посадят! Быстрее беги и отдай!

И я бегом пустился обратно. Стрелочница увидела меня, руками замахала с мольбой:

— Мальчик, родненький! Отдай, пожалуйста, стеклышко. Ну, зачем оно тебе? А меня с работы выгонят!

Я катнул ей стекло вниз, под откос и убежал. За стеклышко стрелочное — дознайся кто — всыпали бы отцу по первое число! Диверсию, вредительство могли пришить. Времена–то сталинские были. Это сейчас хулиганы бьют камнями линзы светофоров. И хоть бы им что! Разбили бы они тогда!