Жизнь-река

Вкусный запах хлеба от переполненных зерном кузовов и складов всю осень витал вокруг элеватора. А настоящий, ржаной или пшеничный хлеб выдавали по карточкам и его не хватало в магазинах на всех. Купить в те дни буханку кислого, плохо пропечённого чёрного хлеба стоило трудов. И немалых: огромные очереди приходилось выстаивать в не отапливаемых, тесных и грязных магазинах, в давке, в ругани, в махорочном дыму.

За ночную холодрыгу, крики ругающихся в очереди людей, давку в толпе и раннее вставание я ненавидел тот хлеб, хотя и казался он мне медовым пряником.

Мать поднимала меня в четыре часа утра, заматывала в шаль, и заняв очередь, усаживала на крыльцо вместо себя. Ждать открытия магазина и привоза хлеба она не могла: в комнатушке «на проходной» оставалась грудная Галька. Отец работал в ночные смены на элеваторе.

Я сидел на крыльце, ничего не понимая, что от меня требуется. Дрожал от пронизывающего ветра и дул на окоченевшие пальцы. Утром двери магазина распахивались. Толпа с криком и шумом врывалась внутрь. Очередь смешивалась, начинались разборки с матерками, оскорблениями, потасовками. Меня сдавливали в толпе, где с трудом отыскивала прибегавшая к открытию мать.

В одной из таких послевоенных очередей произошел забавный случай, запомнившийся на всю жизнь.

В толпе дико завизжала молодуха и принялась колотить хозяйственной сумкой стоящего впереди мужчину.

— Ах, ты, кобель бессовестный! Вот тебе! Вот тебе! — ударяя мужика по голове, приговаривала она. — Жрать нечего, а его на распутство потянуло. Шарить у меня между ног вздумал, бесстыдник! Срамотник…

Виновник женской тревоги — пришибленный, согбенный войной мужичонка мычал, мотал головой, уклоняясь от бабской сумки. Правая рука инвалида бессильно болталась за спиной. Кисть беспрестанно дёргалась, сокращалась. Пальцы быстро то сжимались в кулак, то разжимались.

— Ты что делаешь?! Он же танкист. На войне контуженый. Паралич у него. От того и рука дрыгается, — заступилась за несчастного инвалида пожилая женщина.

В очереди замолчали, завздыхали, заохали. Некоторые, самые сердобольные, заплакали. И только мужики, еще не сменившие фронтовые гимнастерки и галифе на гражданские пиджаки и брюки, посмеивались в сторонке. Ну, пошарил, дескать, под юбкой, так радовалась бы! А то шум поднимать!

Фронтовика вытолкали вперёд, пропустили к прилавку. Бабы вытирали слёзы. Мужики гыгыкали. Кисть правой руки бывшего танкиста непроизвольно сокращалась в судорожных конвульсиях.

У элеватора в осенние дни скапливалось множество машин с кузовами, полными пшеницы, овса, ржи, ячменя, гороха. Я и двоюродный брат Петька Цыганков крутились возле них, собирали просыпанный на землю горох, нюхали аппетитный запах щей, доносимый из рабочей столовой. Пока водители грузовиков обедали, у машин толпились деревенские люди с вёдрами, узлами, корзинами. Они приезжали на базар и теперь ждали попутной машины вернуться домой. Под одной из них — а это был «ЗИС — 5», спрятавшись от жаркого солнца, улеглась приезжая колхозница. Пришёл шофёр, забрался в кабину, достал папиросы и закурил. Он не видел женщину, лежащую на земле перед правым задним колесом, и включил мотор.

Мы с Петькой видели: машина сейчас переедет ноги женщины. Могли закричать, предупредить, но молча наблюдали. И это случилось. Женщина истошно закричала. Вцепилась в шину, вдавившую её ноги в колдобину. Грузовик остановился. Засуетились люди. Пострадавшую погрузили в эту же машину и отправили в больницу. До сих пор считаю себя виноватым. Прости, Господи!

Осенью, на октябрьский праздник, в нашей комнатушке «на проходной» собрались гости. Пили, курили, громко разговаривали. У стенки, за спинами гостей, на солдатской железной койке лежал я. Было жарко и душно. Свет лампочки резал глаза. Я ворочался, не спал, сучил ногами. Мать сердито спросила:

— Что не спишь? Всё крутишься, ногами дрыгаешь…

— Меня клопы заели, — сонно ответил я.

Гости беспокойно зашептались, подозрительно начали себя осматривать, задвигали стульями, собираясь домой. Напрасно мать пыталась убедить их, что клопов у нас нет, что Генка выдумал всё спросонья. Гости ушли.

Не знаю сейчас, почему я так опозорил родителей. Видимо, детское воображение виной тому. Незадолго перед гулянкой мать обдавала кипятком столы, стулья, кровати. Карбофосов, дихлофосов и прочей гадости для травли насекомых тогда ещё не придумали. Плеснуть на тараканов и клопов кипятком, выставить зимой скарб на мороз — вот и все методы борьбы с паразитами.

— Мам, зачем льёшь горячую воду на кровать? — спросил я.

— Чтобы клопов не было, а то заедят нас.

Вот я и выдал «шедевр на гора»! Пример того, насколько дети впечатлительны и восприимчивы к увиденному, к услышанному.

Думайте, родители, не спешите с ответом на детский вопрос. Иначе, малышня вас так подставит — со стыда сгорите! Однажды, нам с женой Людмилой тоже пришлось позор стерпеть. Нашей дочуре Ирочке тогда было четыре годика, а сынишке Виталику девять лет. Мы вчетвером сидели в салоне электропоезда, стоящего у перрона станции Тогучин. Людмила шепнула мне:

— Успею в туалет сходить?