Жизнь-река

Хозяйка — тощая, шустрая бабка в замызганном сатиновом платье непонятного цвета. На голове небрежно намотанная шаль. На босых, грязных ногах дырявые калоши. Бабка шныряла по дому, громко сморкаясь в передник, измазанный сажей, отчего и лицо, и руки её тоже были в саже. Выходила за дверь с помойными вёдрами и выплескивала нечистоты прямо с крыльца.

Хозяйская внучка Люба — нескладная дылда–десятиклассница. В коричневом форменном платье с черным сарафаном, с белыми манжетами на рукавах и белым вышитым воротничком. Неразговорчивая, необщительная. Молча погромыхивала тяжёлым утюгом, наполненным раскаленными углями, гладила атласную ленту и вплетала её в косу. На верёвочке, натянутой под потолком, висели синие трусы Любы с плохо отстиранными на них бурыми пятнами.

Хозяева со мной говорили мало. Так, несколько незначительных слов, нехотя брошенных через плечо:

— Ну, чё, квартирант, как дела?

— Нормально.

— Ну–ну…

Вот и весь разговор.

Люба на меня вообще внимания не обращала. Как будто стул, на котором я делал уроки с ней за одним столом, был пустым. Когда хозяева ужинали, пили чай с конфетами и печеньем, меня к столу не приглашали. Ел я или нет — это их не интересовало. В комнатушке Любы, где мне дозволялось делать уроки, я потихоньку развязывал сумку, доставал всегда одно и то же: зачерствелую буханку испечённого матерью в русской печи хлеба, шмат сала и банку с домашним коровьим маслом. Всухомятку набивал живот классической «гарной» пищей. Но мечта любого хохла — сало опротивело мне настолько, что и теперь оно не очень мне к душе. Сало скоро осклизло, а масло прогоркло. И то, и другое я выбросил. Грыз хлеб. Тем и жил.

Неприветливые хозяева для ночлега определили мне полати — настил из досок под потолком в прихожей. Спать там было жарко, душно и пыльно. В щелях шуршали тараканы. Я раздевался догола и просыпался от бегающих по мне гадких, отвратительных насекомых.

В погожие осенние дни занятия в школе проводились редко. Все классы собирали картошку на колхозном поле. Учительница сидела на копне ботвы с тетрадкой и карандашом. Вела учет: кто сколько ведер картошки нарыл и высыпал на кучу. Я нашел фанерку от ящика, обломал края и вставил в ведро почти у самых его краев. Теперь ведро наполнялось гораздо быстрее. Я то и дело подбегал к картофельной куче с наполненным доверху ведром. Учительница ставила в тетрадке очередную чёрточку против моей фамилии.

Опорожнив ведро, я быстро убегал со своим «изобретением» подальше от её удивленно–пристальных глаз. Туда, где рокотал трактор, и стрекотала картофелекопалка, оставляя в борозде мелкие, грязные клубни плохого урожая.

В канун праздника 7‑е ноября на торжественной линейке мне вручили Почётную грамоту ЦК ВЛКСМ, подписанную Владимиром Семичастным, Первым секретарем ЦК комсомола, ставшим в 1961‑м Председателем КГБ при Совмине СССР.

Грамота была всем грамотам — грамота! За всю жизнь нигде, никогда такой больше не видел. Огромный лист толстого картона с выдавленными на нем золочёными дубовыми и лавровыми листьями, с рельефными красными знамёнами и барельефом Ленина. С витиеватой золочёной надписью каллиграфией: «За самоотверженный труд на уборке урожая».

Красивая была грамота. Дорогой полиграфический шедевр.

Угрызения совести меня не мучили. Радостный я возвращался с наградой из школы. На дороге у моста через речку Изылы меня встретили двое деревенских отморозков, вечных второгодников и разгильдяев. Одного не помню, а другого не забыл: сын председателя колхоза в Вассино Вовка Родин. Подвыпившие дружки с папиросами в ощеренных зубах, в пальто на распашку, навалились на меня, куражась, помяли грамоту. Видимо, такая неблагополучная судьба была уготована ей изначально.

Дома, в Боровлянке, отец и мать поохали, глядя на полиграфическое чудо, восторгаясь моим трудовым отличием. Отец повесил грамоту на стену в рамке под стеклом. Я ушёл в Вассино грызть гранит наук заодно с чёрствым хлебом и плесневелым салом. Мать рада была нагрузить меня другими продуктами, но в осеннюю распутицу я ходил пешком и унести за плечами увесистую сумку не мог. Пока я не совсем успешно постигал физику, химию, алгебру и другие заумные предметы, шикарную грамоту постигла новая напасть. Рамка сорвалась с гвоздя, стекло разбилось. Мои малолетние сёстры старательно вырезали из грамоты золочёные листики и знамёна, потыкали шилом барельеф вождя пролетариата.

Возвратясь домой на выходные, я узнал о трагедии — ничем другим случившееся с раритетом тех времён не назовёшь.

Я горько заплакал и возненавидел сестёр — бедных девчонок, за неимением игрушек сотворивших столь бездумный поступок. Я долго переживал, не мог успокоиться, сожалея об утрате.

Вздыхаю по ней и сейчас. Жаль, что не удалось сохранить замечательный памятник комсомольской эпохи — образец полиграфического искусства, редчайшую вещь. Что поделаешь? Как пришло, так и ушло…

(В этом месте несколько страниц из дневника вырваны. Прим. Ред.)

Два шалопая.