Жизнь решает все

– Иди, – шепчет маска.

Иду. По следу. Тихо-тихо. Я умею очень тихо. Камень… Камня нету. Плохо. Темно. Дождь. Не искать – уйдет, исчезнет, опять станет далекой. Ничего, я и так справлюсь.

Я почти успел: почувствовала, обернулась, но не замерла, чтобы закричать – нырнула вбок, в ивы, и оттуда уже завизжала.

Нет, не уйдешь. Я быстрее. Я сильнее. Ловлю, сбиваю, кидаю на землю – скользко, мокро. Бью – плохо, камня нету, с камнем удобнее – дергается, вертит лицом. Зажать. Мычит. Смотрит.

Нельзя на меня смотреть!

Нельзя!

Зеленые бабочки расправляют острые крылья. Тот, кто говорил о них, не соврал. Но я исправлю. Поудобнее перехватываю колышек и…

– Отпусти ее! – и сзади становится больно.

Но я успеваю.

– Чуть опоздал… Думал успею, а опоздал, – Орин повторял и повторял, глядя на темную в серой предрассветной дымке траву, на Нардая, лежавшего ничком, на рукоять ножа, что торчала из шеи великана. На Ласку он старался не смотреть.

– Я ж сразу ударил. Как увидел, так и ударил… Думал, он просто хотел, а…

Из правой Ласкиной глазницы торчал короткий, чисто обструганный колышек. Левой и вовсе не видно было под жирной чернотой.

– Жива, но… – Ирджин, приложив пальцы к шее, слушал сердце. – Но пока лучше пусть побудет без сознания.

– Я опоздал, – повторил Орин и, наклонившись, вытащил нож.

Не он опоздал, а Бельт. Недоглядел, недодумал, отвернулся и… Что теперь? Пока – пустота и непонимание, как подобное вообще возможно? А Ласка без памяти и еле-еле дышит, лицо в крови. На лицо лучше не смотреть: внутри все переворачивается, захлебываясь бессильной яростью. Но некому мстить, некого убивать.

Вдвоем с Орином они подняли Ласку и понесли ко двору.

– Жить она выживет, – Ирджин шел рядом, аккуратно придерживая голову. – Только… Сам понимаешь.

Понимает. Наир без глаз. Без зеркала Всевидящего. Заточили колышек, подстерегли и выкололи.

– И возможно… Только не кипятись, подумай, возможно, милосерднее было бы…

– Добить?

На него злиться сил нету.

– Я могу составить зелье, она просто заснет.

– Убью, – пообещал Бельт.

В провонявшей дымом лаборатории Ласку уложили на широкой лавке. Ирджин, даже не обмывшись, только тщательно протерев руки какой-то жидкостью, занялся ранами. Время растянулось. Склянки и кубок. Обшитая мягкой кожей воронка в сведенных судорогой зубах. Долгий стон и тяжелый сон. Опаленные над огнем щипцы и колышек, который выходил из глазницы медленно, тягуче. Боль. Ее, но как будто своя. Неутоленная ненависть.

Что-то зашевелилось рядом. Ялко. Просунулся в комнату и следил за происходящим, пришептывая:

– Два медведя в одной берлоге не уживутся. Съел? Съел! Не знал броду, полез в воду. Смотрителем стал, тоже мне. Да лучше огнем и палом, чем вору задаром!

Хохот. Понимание, что вот этот старик, назойливый, надоедливый, ревнивый к Стошено посильнее бабы, тоже виноват…

Худая шея сухо хрустнула. Как лед под копытом. Ялко повалился на пол, а под носом появилась чаша. И с ней приказ:

– Пей. До дна.

Быстро пришло оцепенение, когда уже все равно. Почти.

– Ирджин, ты кам. А вы ведь всё можете?

– Не всё, Бельт, к сожалению – не всё. Вот и Сарыг, племянник мой, что на байге поломался – умер.

– Но здесь же не так. У вас эман. И големов вы делаете. У големов ведь есть глаза.

– Бельт, Ласка – человек. И теперь на ней дурной знак. Отныне это харусово дело, а не врачебное. Я ничего сделать не могу, понимаешь?

– А кто может? Кто, кроме харусов?

Ирджин бросил щипцы на стол и вытер руки об тряпицу.

– Кырым, – сказал он. – Если хан-кам заставил сердце биться вне тела, то его умения может хватить и на глаза. А может и не хватить. Не знаю.

– Ирджин…

– Я все понимаю. Я напишу. Думаю, он не откажет. Только девушку придется отправить в Ханму. Я родичей попрошу, они помогут с перевозкой.

– Спасибо, Ирджин, спасибо. Я теперь…

– Я все сделаю, Бельт, – кам сжал плечо неудачливого смотрителя.

Вернулся Орин, с ног до головы перепачканный кровью и грязью. Коротко кивнул. Еще до вечера куски Нардая скормили свиньям.

Спустя три дня Стошено, кое-как оправившееся от пожара, покинул возок, запряженный гнедой лошадкой. Кроме кучера, на козлах дремала дородная дама с мягким лицом, в хвосте же плелась пара стражников в цветах Кайлы-нойона, старшего брата кама Ирджина.

Тем же вечером в толстой тетради, обитавшей на дне деревянного, слегка подпаленного с одной стороны, сундука, появилась запись: