Жизнь решает все

— В сторону, — взлетает плеть перед лицом, обвиваясь вокруг кожаной перчатки. Оскал. Чужой жеребец протискивается в щель, чья-то нога поддевает под стремя, пытаясь сбросить. И поневоле приходится вцепиться в седло, разом позабыв, что она умеет ездить.

Не умеет. Теряется. Спина Ырхыза далеко, а вокруг люди. Много людей. Лица-морды, золото и серебро, шелка и высокие плюмажи. Шипение. Крики. Сутолока. Стоит упасть, и затопчут, сомнут в алое, как смяли лепестки. Снова удар, походя, по морде конской, заставляя пятиться и подниматься на дыбы. И еще по крупу. По руке. Что с ними твориться? Безумие же!

— Прекратите! — Элья перехватила плеть, но от рывка чуть не вылетела из седла.

Затопчут. Из тихой ненависти затопчут, из зависти, из попытки зацепиться в будущем, которого еще нет. Она мешает. Потому что — склана, потому что рядом, потому что при властителе. Мешает… А может просто и бездумно, только из-за нелепой случайности и сослепу. Но она умрет. Никто не виноват, не удержалась в седле, не успели спасти, не сумели помочь…

А Ырхыз исчез, скрылся в проеме ворот, куда ее не пустят. Что ж, вот и свобода: бери сполна, разворачивай коня и плетью его от души. Прочь, прочь, прочь… Куда? А некуда, как полгода назад. И даже хуже. Либо клетка, либо клинок — склан ненавидят, несмотря на перемирие — отложенная смерть против неотложной живой ненависти. И тегин — нет, каган! — по-прежнему один, но уже против всего Наирата.

Значит, пробиваться. Плети нет, ну и пусть!

— Р-ра! — Элья впечатала каблуки в конские бока, заставляя вписаться в поток. — Пшел!

Теперь Ырхызу помощь нужна даже больше, чем прежде, а потому — прорываться, крича во всю глотку:

— С дороги, сучьи дети!

И ждать удара. Люди не стерпят. Или?.. Пропускали, а потом поводья перехватила рука в черной перчатке, и раздраженный Морхай рявкнул в ухо:

— Какого хрена отстаешь? Дороги! Дороги, мать вашу!

Засвистела, заставляя расступиться, плеть, перебитым крылом повис, съехав набок, синий плащ табунария, и люди, признавая право на власть, расступились.

— Рядом будь, — велел Морхай, отпуская поводья. — Мне сейчас только на тебя и отвлекаться.

Замолчал, увидев Ырхыза, поклонился и указал на Элью:

— Вот она, мой каган.

Позже эти два слова — мой каган — повторяли на разные лады, на многие голоса, выплетая из них верноподданническую ложь, которую Ырхыз видел, но которой не мог противиться.

Да, он каган.

Сердце Наирата, сила Наирата, плеть, рука на ошейнике зверя. Удержит ли?

Сургуч на печати еще не застыл, и, разломанная пополам, она протянулась тонкими нитями, точно требуя закрыть документ.

— Каков будет ответ? — осмелился нарушить молчание гонец.

— Ответа не будет, — Агбай-нойон отправил свиток в жаровню. — Или нет, передай дорогому другу Кырыму, что случившееся подорвало здоровье моей сестры. Слабая женщина, она скорбит по супругу и не желает, чтобы у этой скорби были свидетели.

Каганари кивнула. Освобожденное от позолоты лицо ее было бледно, глаза лихорадочно блестели, а нос припух.

— И еще передай, что я по праву брата беру светлейшую Уми в свой дом, под руку свою, и обязуюсь всячески заботиться. Она ни в чем не будет испытывать нужды.

Гонец спешно покинул шатер, поклониться он забыл. Или уже знал, кому не стоит кланяться?

— Разумно ли это? — тихо спросила каганари, вытягивая из прически шпильки. — Может, следовало бы явиться? Успокоить. Не станет же он убивать при всех.

— Он безумец, и он теперь каган. Пускай еще не принявший Благословенную камчу и плети верных ханмэ, но что бы он ни приказал — исполнят. И радуйся, что «приглашение» не от него, а от старой сволочи Кырыма. Да только он мне не указ. А сумасшедший щенок слишком занят собственным безумием. И весь Диван занят наверняка им же. Пока все очнутся, мы будем далеко.

— Но твои вахтаги… — каганари остановилась сама. Поняла.

Вахтаги. А что вахтаги? Одно дело — стоять хорошим лагерем, зубастым и гоношистым, все еще пьяным победой над побережниками, и совсем иное дело — рвать бывшего тегина, почти уже кагана. Нет больше в Ханме мудросильного Тай-Ы, поводыря собственных псов-воинов. И вся эта свора теперь если не слушается еще Ырхыза, то уж точно принюхивается-то к новому хозяину. Сунешься через них — закусают просто по привычке. На всякий случай.

— Мы ведь не убегаем, Агбай? — каганари мизинцем подхватила нечаянную слезу. — Мы ведь не убегаем?

Агбай снова не ответил. Агбаю были безразличны ее тревоги и смятение, его волновал этот самый лагерь, который сворачивался недостаточно быстро, и триумф, сгоревший вместе с кораблями. Его злило потраченное зазря золото и вынужденное отступление. Его будоражил призрак власти.

О власти он думал, отдавая ее Тай-Ы.

О власти мечтал, требуя родить кагану сына, а лучше двоих или троих.

О власти скорбел, узнав о болезни Юыма.