Жизнь русского обывателя. Часть 2. На шумных улицах градских

Чем были хороши старые вагоны, так это окнами, хотя и небольшими, но удобными: потянув за широкий брезентовый ремень на раме, можно было опустить окно и сколько угодно дышать свежим, припахивающим паровозным дымом воздухом; правда, в глаз высунувшемуся в окно пассажиру могла попасть крохотная, иногда еще горячая крупица угольной сажи, так что иные пассажиры отличались покрасневшими, слезящимися глазами с распухшими веками. Освещались вагоны толстыми «железнодорожными» парафиновыми свечами, вставленными в маленькие, закрепленные на стенах фонари с застекленными дверцами. Кондукторы в темное время проходили по вагонам также с фонарями со свечами. В тамбурах были закреплены большие колеса с откидывающейся ручкой, с винтовым приводом к колесным тормозам: по гудку паровоза дежурный кондуктор крутил колесо, прижимая тормозные колодки, а когда уклон кончался, опять-таки по гудку отпускал тормоз. Зимой вагоны отапливались небольшими чугунными печками, уголь для которых хранился под вагоном, в больших угольных ящиках. Особых удобств в вагонах для простых дешевых пассажиров не было и, отправляясь в дальний путь, они брали с собой неизменного спутника – большой медный луженый чайник. Кипяток набирали на станциях во время длительных остановок, в специальных кипятильниках, или кубовых: рядом с вокзалом стоял маленький домик, из стены которого торчали трубы и была надпись «Кипяток»; здесь всегда выстраивались очереди из нервничающих пассажиров. Длительные остановки позволяли даже перекусить, а то и пообедать в вокзальных буфетах и ресторанах с неизбежными запыленными пальмами в бочках. И, разумеется, к приходу поезда на перроне собирались многочисленные торговки с отварной картошкой, солеными огурцами, а то и жареными курами: дорожная скука располагала к длительным и частым трапезам. Это был совершенно особый дорожный быт. Проснувшиеся ночью на остановке пассажиры слышали постукиванье по ребордам колес молотков осмотрщиков, звяканье крышек букс, опускавшихся смазчиками: колесные пары в вагонных тележках были вставлены в подшипники скольжения, и на каждой станции, пока паровоз набирал воду в тендер из стоявшей между путями высокой водоразборной колонки, смазчики подливали на ветошь, лежавшую в коробках букс, мазут из большой жестяной лейки; крышку буксы они поднимали, подцепив длинным проволочным крючком. Эта своеобразная поэзия железных дорог дополнялась звяканьем тяжелых цепей, которыми сцеплялись вагоны, звоном буферных тарелок, припахивающими маслом и разогретым железом клубами парами и отдающим серой паровозным дымком. Приметой железнодорожной станции в любом городе было сумрачное племя сцепщиков, смазчиков и осмотрщиков в промасленной одежде, механические семафоры с поднимающимися рычагами, знаменитый «третий гудок» (паровозы перед отправкой трижды гудели, чтобы собрать пассажиров, толпящихся в буфетах или стоящих в очереди с чайниками возле кипятильников) и «третий звонок» – удар в станционный колокол на перроне, которым дежурный по станции в красной фуражке подавал сигнал к отправлению.

Пригородные перевозки осуществлялись в деревянных «дачных» вагонах только с нижними жесткими скамьями. Поскольку на дачи горожане отправлялись не только с прислугой, но и со всем имуществом, к началу ХХ в. сложился особый тип «дачного мужа», служащего, неделю скучающего в пустой квартире и на воскресенье отправляющегося к семейству, нагруженным картонками, корзинками и свертками с деликатесами и забытыми при переезде вещами.

Нужно отметить, что железная дорога в первое время своего существования вызывала всеобщее удивление. Широко известна лубочная картинка, посвященная пуску Николаевской дороги: пораженные зрелищем простолюдины разводят руками. Не диво, что поражались зрелищем поезда крестьяне. Но вот впечатление отправившегося поступать в Московский университет пензенского семинариста В. О. Ключевского, впервые в 1861 г. севшего на поезд: «…Что сказать тебе о чугунке и не знаю, потому что уж слишком много хочется сказать. Тут, брат, все новость – чудо-юдо морское… Меня морозом продрало по коже, когда я сел в вагон, и машина, послушная звонку, тронулась сперва медленно, а потом все более и более ускоряла и, наконец, понеслась так, что трудно было рассмотреть мелькавшие мимо предметы. И при этой быстроте (до 30 верст в час) не тряхнет: колеса катятся по рельсам ровно, без толчков… Машина спокойно тащит за собой целую деревню вагонов, только по временам фыркая, как лошадь, или же оглушая продолжительным свистом, очень похожим на ржанье здоровой лошади: это выпускают из нее пар…» (61, с. 19). Напомню читателю, что поразившая Ключевского «головокружительная» скорость – те же наши 30 километров в час…