Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога

…Отношение его к людям дышало такою кроткою и благоволительною простотою, что невольно привлекались к нему все сердца. На него можно было иногда досадовать, сожалеть о некоторой слабости его характера (по отношению к другим, а не к себе), удивляться тому, как он иной раз стушевывался, всегда избегая внешних оказательств… Человек глубоко верующий, безукоризненно нравственный, сильный духом, незлобный и смиренный, повелительный и нервный, большой хлопотун, неутомимый при исполнении служебных обязанностей, самим им создаваемых, в высшей степени подвижный, то и дело путешествующий по России для обозрения различных учреждений, ему подведомственных, в домашнем обиходе своем невзыскательный, живущий в великой простоте и умеренности, его центральною заботою было делание добра, его добросовестная мысль никогда не забывала блага России… Он по чувству и по воспитанию был более русский, чем его августейшее родство, и он лучше других понимал, что «не русским» быть нельзя или нужно уходить и покинуть Россию» (195, с. 266–267).

И упомянутый выше Константин Николаевич, много сделавший для смягчения режима в русском флоте и отмены телесных наказаний в России, являясь председателем Государственного Совета и затем Главного комитета по устройству крестьян, сыграл такую выдающуюся роль в освобождения крепостных, что заслужил у ненавидевших его реакционеров кличку «красный», а у снисходивших к нему советских историков – «лидер либеральной бюрократии».

Вполне естественно, что у хорошо воспитанных и образованных членов императорской фамилии такими же были их дети. Рано умершая дочь принца Петра Георгиевича Ольденбургского, Екатерина Петровна, по воспоминаниям дружившего с нею С. Д. Шереметева, была большой любительницей русской литературы, которую неплохо знала благодаря своему преподавателю Н. П. Лыжину; «Лыжин, человек хороший, простодушный, но неотесанный… всеми нитями связан был с молодою Россиею того времени и не только увлекался Герценом, Огаревым, но даже бредил Чернышевским со товарищи.

Екатерина Петровна впилась в Пушкина и Лермонтова. Ее книги испещрены были знаками ее карандаша. Она увлекалась Онегиным, но в особенности восхищала ее «Мцыри». По складу своему ей более нравился Лермонтов. Незаметно для себя Лыжин увлекся своей ученицей, задался ее развитием в духе современном. Дошло до того, что он ей тайком давал читать «Что делать?» Чернышевского. О Некрасове и говорить нечего, она была им пропитана […]

Екатерина Петровна скоро сумела различить правду от всего напускного, истинное художество пленяло и очаровывало ее. Помню появление новых произведений Тургенева «Дворянское гнездо», «Отцы и дети». Кто не помнит впечатления от этой книги и ее значение, а сколько потом разговоров, рассуждений и споров. Как восхищались мы высокою поэзиею истинного художника, она уже понимала тогда, что это настоящее художество, что тургеневские произведения не имеют ничего общего с бреднями вроде «Что делать?» Чернышевского. Ее занимала русская история, она вообще была усидчива и пытлива…

Живо помню день объявления манифеста 19-го февраля. Это было 5-го марта. Весь вечер просидели мы… и делились впечатлениями знаменательного дня. Екатерина Петровная была в возбужденном, восторженном состоянии» (195, с. 26–29).

В двух комнатках Екатерины Петровны (обе в два окна, одна проходная) «на полках стояли ее любимые авторы: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, а также Жуковский, Некрасов и Хомяков, тут же стояли портреты Пушкина и Лермонтова и их бюсты, а также бюстик князя П. А. Вяземского… На окнах стояли мраморные модели римских развалин…» (195, с. 27). Эта несчастливая в жизни девушка «одевалась просто и туалетами вообще мало занималась […] не особенно любила свет и его удовольствия. Она вообще мало выезжала, но придворные балы были для нее обязательны» (195, с. 29–30).