Жизнь с нуля

Первую чашку он подает даме из лицея, которая его об этом не просила:

– Вот, мадам Морель! Попробуйте и оцените!

– Ну еще бы… – насмешливо цедит сквозь зубы Пакита.

Насардин притворяется, что не слышит. Он подходит ко мне с чашкой в одной руке и кастрюлькой в другой. Смотрит на даму из лицея, которая снова и снова дует на темную, вязкую, точно грязь, жидкость у себя в чашке. С лучезарной улыбкой он повторяет:

– Попробуйте и оцените!

Мадам Морель попробовала.

Мадам Морель оценила.

Пакита заранее трясется от смеха.

– Ну как? – спрашивает Насардин. Наливая кофе, он не сводит глаз с клиентки, поэтому есть большая вероятность, что обжигающая жидкость вместо чашки попадет мне на колени. – Что, обманул я вас?

– Хммм… – с полным ртом бурчит бедная женщина.

Пакита заговорщически подмигивает ей, а та изо всех сил пытается сдержать смех. Но безуспешно. Мадам Морель разражается диким хохотом, разбрызгивая кофе во все стороны. Пакита в восторге.

Пока на меня никто не смотрит, я быстро выливаю кофе под стоящий сзади платан.

У Насардина вытягивается лицо, и, скрестив на груди руки, он произносит:

– Ничего вы не понимаете!

Потом оборачивается ко мне, призывая меня в свидетели:

– Прав я или нет? Они ведь ничего не понимают, верно?

Вместо ответа я с чарующе невинной улыбкой показываю ему пустую чашку. Насардин смотрит на чашку, затем устремляет на меня полный благодарности взгляд, а я чувствую себя подлейшим из предателей.

Указав движением подбородка на девчонок, Насардин назло им отхлебывает кофе – и проглатывает с видимым усилием. Этим он только обостряет ситуацию. Пакита уже не сдерживается, она визжит от хохота и стискивает колени: «Ой, я сейчас описаюсь!» Мадам Морель держится за бока и стонет: «Перестаньте! Перестаньте!»

Насардин хмурится, качает головой, а затем решительно кивает в знак одобрения того, что он собирается сказать:

– Видишь ли, настоящий кофе – это напиток не для баб.

Тра-ля-ля

– Зайчик, мы и так видим, что ты живой, не надо больше это повторять, ладно?!

Два школьника, ожидающие заказанных блинчиков, украдкой поглядывают на меня, толкают друг друга плечом и перешептываются. Пакита подмигивает им, давая понять: не пугайтесь, все в порядке. Они забирают свои блинчики и уходят с глумливым хохотом. А мне плевать.

Мне плевать – мне плевать – мне плевать мне плевать.

Сейчас без десяти три, вот уже несколько минут я смеюсь себе под нос и не могу остановиться. И повторяю с разными интонациями, что я живой. Я готов распевать на самые разные мотивы: «Тра-ля-ля, а я живой!» Я мог бы даже издать при этом ликующий звериный рев, если бы не был так хорошо воспитан.

Хотя при чем тут воспитание? И я реву:

– Я ЖИВО-О-ОЙ!

Напротив, у ограды лицея, раздается взрыв хохота. Там собралась орава подростков, которые потешаются над моей счастливой физиономией, над тем, как я разговариваю сам с собой, над моей старой зимней курткой в стиле кинокомедии «Загорелые на лыжах».

Пакита откашливается. И беспомощно смотрит на Насардина. Не знаю, чего она от него ждет, да он, похоже, и сам не знает, поскольку в данный момент всецело поглощен чтением путеводителя по Лиссабону, и вернуть его назад не представляется возможным. Пакита меняет тактику.

– А хочешь, я тебе сделаю еще один блинчик?

Я отрицательно качаю головой. Пакита закармливает меня, чтобы успокоить: наверно, рассчитывает, что балласт вернет мне остойчивость. Я уже доедаю третий блинчик, если так будет продолжаться, меня стошнит.

– Правда не хочешь? Может, с сыровяленой ветчиной и сыром, для разнообразия?

– Ты что, убить меня хочешь?

Зря я это сказал. На меня снова нападает смех.

– Все, с меня хватит, – говорит Пакита.

* * *

18 часов 05 минут.

Неудержимый смех у меня прекратился где-то полчаса назад, но короткие приступы еще случаются.

Пакита и Насардин, не вполне уверенные, что со мной уже все в порядке, пригласили меня на ужин (это очень кстати, ведь в моем холодильнике пустыня, даже «травяные шары» не катаются – при одном воспоминании о них у меня начинается очередной приступ…).

Поднялся ветер, и стало очень холодно. После того как лицей покинут припозднившиеся ученики и преподаватели, не найдется ни одного сумасшедшего, который в морозный февральский вечер рискнет показаться на улице только ради того, чтобы полакомиться блинчиком, даже знаменитым фирменным изделием Пакиты под названием «Любимчик» (с медом, грецкими орехами, козьим сыром, итальянской ветчиной, инжировым вареньем и изюмом, вымоченным в роме).

В 18 часов 15 минут Пакита выключила плиту и убрала меню, которое Насардин написал восточной вязью на большом листе фанеры. Потом опустила решетку и, хлопнув в ладоши, произнесла с плохо скрываемой гордостью:

– А теперь пошли к нам!

Ибо вот уже три недели, как у Насара и Пакиты наконец-то появился свой дом, в двадцати километрах отсюда. Маленький домик, на который они копили всю жизнь, трудясь как муравьи и сберегая каждый грош.