Жизнь с нуля

Пакита смотрит им вслед и просветленно улыбается, если это мужчины, либо раздраженно пожимает плечами, если это женщины, в особенности женщины моложе ее – то есть все чаще и чаще. Она слишком любит своего красавчика и не верит, что можно устоять перед его чарами, когда он бархатными карими глазами смотрит на тебя и горячими руками нежно берет у тебя чашку. Ей кажется, что она видит, как вздрагивают ресницы, блестят глаза, краснеют нарумяненные щеки. И она бросает на возлюбленного уничтожающие взгляды, призывает на головы бесстыдниц все мыслимые несчастья, злобно взбивает венчиком тесто и ворчит почти в полный голос.

– Да навали им хоть ведро этой гущи! Что там можно увидеть, кроме черной бурды?

Пакита боится потерять своего Насара.

Сорок лет она изводит его, устраивает сцены, впивается в него хищным взглядом, едва он поворачивается к ней спиной, опутывает его, словно цепкий плющ, и корчит презрительно-равнодушную гримасу, когда он говорит, что любит ее. А он, старый хитрец, терпит ее капризы, успокаивает, называя глупышкой, прощает ей причуды и странности и с каждым днем обожает все сильнее.

Если бы она могла, то убивала бы всех женщин от пятнадцати до шестидесяти лет, которые подходят к нему на близкое расстояние. Но это зверство было бы совершенно бессмысленным.

Насардин никогда не изменит Паките, ведь он без ума от нее.

* * *

Я все еще лежал на диван-кровати, боясь, что если встану, то могу умереть в каком-нибудь совершенно неподходящем месте моей квартиры. Пакита, красовавшаяся на табурете, точно большой кактус на подставке, не спеша допивала кофе и рассказывала мне последние мировые новости, какими они виделись ей из-за прилавка ее фургончика.

Она любит обсуждать события в мире. Причем определяет их важность по собственным критериям: сплетни, услышанные в парикмахерской, для нее важнее политических потрясений.

Она думает, что «арабская весна» – это туристический сезон, вроде «бабьего лета». Размышляя, куда бы им с Насардином поехать, когда они отойдут от дел (то есть станут совсем бедными и не смогут позволить себе полноценный отпуск), она иногда говорит: «Я бы с удовольствием прокатилась в Европу». И я всерьез подозреваю, что Европа, по ее мнению, – это такая страна. Но заведите с ней разговор о знаменитостях, спросите, кто на ком женился, кто и почему развелся, кто и что себе подтянул и какой хирург провел эту операцию, сколько килограммов пришлось потерять такой-то актрисе, – и она обнаружит глубочайшие познания.

Когда я уйду в лучший мир, мне будет не хватать этих бесед – если допустить, что, при невозможности взять с собой что-то посущественнее, там мы хотя бы сохраняем способность испытывать сожаления.

Кстати об уходе: меня все больше угнетала мысль, что через полчаса Пакита будет присутствовать при моей кончине. Если честно, я предпочел бы умереть в более спокойной обстановке.

Время шло, часы показывали 10:32, а Пакита все сидела и болтала. И вдруг она спросила:

– Знаешь, какой сегодня день?

Я мог бы ответить: «Конечно, знаю: сегодня мой день рождения», потому что на календаре, увы, было 15 февраля. Но я никогда никому не говорил, в какой день родился, чтобы мне не напоминали об этом. И я ответил вопросом на вопрос:

– День рождения Галилея?

– А кто это? Рок-певец?

Я решил не объяснять, кто такой Галилей, поскольку времени на лекции по математике, физике и астрономии уже не оставалось.

И предложил другие варианты:

– День коронации Людвига Третьего Баварского? День поражения Мохаммеда Али в поединке с Леоном Спинксом? Годовщина смерти Нэта Кинга Коула?

– Да нет же, что ты за глупости несешь? Тут дело серьезное!

– День похорон Георга Шестого?

– Да ну тебя!

– Больше ничего в голову не приходит.

– Сегодня день рождения Марисы Беренсон!

– Она не отмечает свой день рождения, я тебе уже говорил об этом.

– Верно, – вздохнула Пакита. Она способна восхищаться другой женщиной, только если эта женщина значительно старше ее либо живет на другом конце света.

Она слезла с табурета, чтобы поставить на стол пустую чашку, и продолжила свою болтовню обо всем и ни о чем (главным образом ни о чем). А я не решался прервать этот поток слов. Я знал: перебьешь Пакиту один раз – считай, целый день пропал. Когда ее перебивают, она теряет нить, а когда теряет нить, то начинает все сначала. Но у меня уже не было в запасе целого дня.

Зная Пакиту, я понимал, что было бы совершенно бесполезно говорить ей:

– Извини, мне надо умереть в одиннадцать ноль-ноль, ты не могла бы оставить меня одного?

В худшем случае она сказала бы:

– О’кей, не вопрос, зайду попозже. Во сколько тебе удобно?

А в лучшем:

– Что ты несешь?

Как объяснить ей, что сегодня утром, разлегшись на кровати в новеньком темном костюме, я готовился умереть, потому что на календаре пятнадцатое февраля, на часах уже почти одиннадцать, а пятнадцатое февраля, одиннадцать ноль-ноль – это день и час моего рождения?

И не просто день рождения, а роковая дата.

– Да? А я и не знала! С днем рождения, зайчик!

Спасибо.

– Давай отпразднуем это вместе с Насаром.