Жизнь с отцом

А вечером, когда я доставала ему с полки книги, он вдруг сказал:

— Почему Мария?

— Что?

— Почему они Марией хотят назвать? Мария, Мария Михайловна, — первая жена Михаила Сергеевича. Уж пусть лучше назовут Татьяной…

Началась новая забота. Танечка была плохенькая, худенькая девочка, как цыпленок-позднышек, чуть ли не с самого рождения страдала поносами, и было так жутко за эту едва теплившуюся жизнь, появившуюся на свет Божий после стольких лет бесплодного, мучительного ожидания. Маленькое, сморщенное существо сразу заняло большое место в нашем доме. Бабушка проводила много времени с ней. Низко, низко склонившись над внучкой, она беспокойными, близорукими глазами подолгу смотрела на нее.

Таня зимой жила у нас в Ясной Поляне. Михаилу Сергеевичу было предписано на самые холодные, зимние месяцы уезжать в теплые края.

На этот раз я поехала с ним и с Оболенским в Рим. И как ни странно, больше всех побуждал меня к этой поездке отец. Он, должно быть, видел, что я временами тосковала, что все, кроме работы для него, казалось мне постылым, скучным. Но и заграница мне не помогла, недаром отец всегда говорил, что от себя не убежишь. Скучно, тоскливо — ищи причины в самом себе.

Приступы тоски повторялись. В такие минуты мне всегда хотелось музыки. Уйдешь в свою комнату, затворишься и поешь песни под гитару, и кажется, что душа твоя оголилась, услышит кто-нибудь — станет стыдно. Иногда я играла на фортепиано, но редко. Концерты в четыре руки навсегда отвратили меня от дилетантского исполнения классиков. Было только две прелюдии Шопена, которые я знала.

Помню, раз после обеда все ушли гулять. Наверху никого не было. Окна в зале были отворены, и слышно было, как, кружась со свистом, под карнизами пролетали ласточки и стрижи. Я вошла в залу и, по сохранившейся еще с детства привычке, как на коньках разогналась по скользкому паркету к желтой этажерке в углу, достала ноты в рябеньком переплете и села за фортепиано.

Было ощущение блаженства в одиночестве, в звуках фортепиано, я чувствовала, как пела у меня мелодия в левой руке и неясные, заманчивые мечты рождались в голове.

— Ах, это ты, Саша? А я шел и думал, кто это так славно Шопена играет.

Я вздрогнула, почему-то ужасно смутилась и покраснела.

— Тебе бы надо учиться, — сказал отец, — у тебя большие способности. Я поговорю с Гольденвейзером.

Я начала учиться музыке. Первое время добросовестно, часами барабанила гаммы, экзерсисы, аккуратно ездила брать уроки к Гольденвейзеру в Телятинки*, а зимой два раза в месяц в Москву, но постепенно музыка превратилась для меня во что-то необычайно скучное и нудное. Я чувствовала, как своими руками убивала разучиваемые мною незначительные вещи Моцарта, Грига, Баха. Внимание моего учителя сосредоточивалось на технике и точности исполнения. Выученные мною вещи погибали для меня навеки, я начинала их ненавидеть. Кроме того, от усиленных упражнений и работы на машинке у меня стали болеть и пухнуть руки. Я бросила музыку. Другие занятия отвлекли меня.

В Ясной Поляне была очень плохая церковно-приходская школа. В 1891 году сестры учили ребят в так называемой каменке — сторожке рядом со старинными въездными воротами. Еще семилетней девочкой я бегала туда учиться. Но Тульский губернатор Зиновьев предупредил сестер, что, если они не перестанут учить крестьянских детей, ему придется по долгу службы официально закрыть эту школу.

И вот, точно в противовес влиянию Толстого, в нашем уезде открыли целый ряд церковно-приходских школ, очень плохих как в смысле помещения, так и в смысле преподавания. В Ясной Поляне было построено маленькое, в одну комнату, училище с нелепо торчащей посредине унтермарковской печью, низкими потолками и маленькими окнами. Комната эта вмещала с большим трудом тридцать, сорок человек, и крестьяне в первую очередь посылали учиться мальчиков, считая, что грамота им нужнее, чем девочкам, да кроме того окончание училища давало льготу при отбывании воинской повинности.

Учитель обычно был духовного звания, окончивший четырехклассное училище. Крестьяне жаловались, что школа плохая, что ребят бьют, на горох в угол ставят, а толку ничего нет — ни читать, ни писать, ни считать как следует не умеют. И вот, у меня возникла мысль самой учить девочек. Я устроила школу в бывшей мастерской сестры, где она когда-то вместе с "дедушкой Ге" и Репиным занимались живописью.

У меня набралось 20–25 девочек. Широкими планами я не задавалась. Мне хотелось их выучить чтению, письму и счету. В то время у нас почти все бабы были неграмотные.

Встанешь рано утром, напьешься кофе и бежишь. Девочки меня уже ждут. Затапливаем печку и садимся заниматься.

Один раз я иду в школу, а навстречу мне отец.

— Ты куда?

— В школу.

— А бывает так, что тебе трудно рано встать, трудно заставить себя заниматься, не хочется, надоело?

— Нет, — не подумав, ответила я. Но в следующую минуту его мысль дошла до моего сознания. — Да, иногда не хочется, приходится себя заставлять…