Жизнь Шаляпина. Триумф

– Да, год и два тому назад я часто выступал на заводах и фабриках, в казармах и военных судах… За выступление мне давали продукты, никаких денег, сразу коммунистическое распределение… А у меня большая семья… С грустью вспоминаю, как после концерта мне пришлось писать расписку о получении продуктов в Пскове, но зато как была довольна Мария Валентиновна, когда я привез пуд муки, несколько килограммов сала и еще кое-что по мелочам… Так вот и мой приятель соблазнил этим пудом муки и повез к Буденному… Ну, вы, может, видели фотографии этого человека… Вот такие усы, – и Шаляпин широко развел руками, – сосредоточенные этакие усы, как будто вылитые, скованные из железа, и совсем простое, со скулами солдатское лицо. Рядом с ним я увидел Ворошилова, главнокомандующего армией. Добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый… Оказалось, что в числе делегации он приходил когда-то ко мне просить моего участия в концерте в пользу их больничных касс. Ворошилов сразу признался, что давний мой поклонник, в свое время выпрашивал у меня контрамарки: билеты были дороги, и не всегда их можно было достать… Вагон второго класса, превращенный в комнату, был прост, как жилище простого фельдфебеля, это у нас высший чин до офицерского. Была, конечно, на столе водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять-таки как за столом какого-нибудь фельдфебеля. Какая-то женщина, одетая по-деревенски, – кажется, это была супруга Буденного, – приносила на стол что-то такое простенькое, то селедку с картошкой, то жареную курицу, а наш фельдфебельский пир шел, как у нас водится, горой. Пили водку, закусывали, кто-то начинал песню, тут приходилось мне брать бразды в свои руки и петь по-настоящему, но чаще пели вместе… Меня слушали, но особого удовольствия, я почувствовал, они не испытали, только, пожалуй, Ворошилов, по всему чувствовалось, незаурядный человек, передовой, интеллигентный, восхищенно поддерживал меня. И я сейчас вспоминаю, как в дни моей молодости я пел те же песни в каком-то подвальном трактире, слушали меня какие-то беглые каторжники – те подпевали и плакали…

– Ну хорошо, пели и пили… А что они за люди, эти большевики? – нетерпеливо спросил Уэллс.

– Особенных разговоров при мне военачальники не вели. Помню только, как Буденный сказал о том, как под Ростовом стояла замерзшая конница. Красная или белая, я не понял, но помню, как мне стало страшно. Представляете – плечо к плечу окаменелые солдаты на конях… Какая-то северо-ледовитая сказка, жуткая сказка, а ведь они все это видели собственными глазами.

И столько грусти послышалось в голосе Шаляпина, что тактичный Герберт Уэллс перевел разговор на другие темы.

– Я вспоминаю, господин Шаляпин, вашу прекрасную семью, особенно очаровательны две маленькие дочки, которые очень мило, правильно, немного книжно говорят по-английски… Младшая к тому же очаровательно танцует, – вспоминал Уэллс свое посещение дома Шаляпина в прошлом году. – А как ваша супруга?

– Малые дети – малые заботы, как у нас говорят, а Маринка заболела туберкулезом, пришлось ее отправить в Финляндию на лечение, ей нужно усиленное питание, у нас дела совсем плохие – голод… Лидушка, старшенькая моя, из московской моей семьи, увлеклась театром, уехала в Берлин, оттуда пишет, что скучно ей: театры не работают… Вторая взрослая дочь, Ирина, вышла четыре месяца тому назад замуж и очень сильно заболела… Да и чтобы устроить сравнительно хотя бы приличную свадьбу, нужно было потратить десять миллионов, а где их было взять? Поэтому свадьба была скромная, пришлось обойтись тремя миллионами… Вот и думаю о них, моих дочерях, покоя не чувствую здесь, на пароходе, все время думаю о своих: как они там, есть ли у них хлеб, не заболели ли… Им бы всем поехать куда-нибудь подышать воздухом, покушать хорошо и полечиться… Еще беда в том, что не могу часто видеть их, слышать их, читать их письма хотя бы потому, что устроители мира совершенно разладили почтовые отношения, черт их подери!.. Да и сам я так занят во время гастролей, что совершенно не имел минуты свободной, чтобы взять перо и написать домой, целый месяц не писал, стыдно признаться, – сокрушался Шаляпин.

– Жизнь такого города, как Лондон, да еще для вас, стоящего на самом видном месте, похожа на движение кинематографа, на экране которого все дрожит, бежит и рябит в глазах, господин Шаляпин. Так что не огорчайтесь, ни одной спокойной минуты не даст вам и Америка. Ваше присутствие там, уверяю вас, расписано по минутам. В Америке особенно не любят платить просто так, там из вас выжмут последние соки. Ваши пять концертов в Англии наделали шума, повсюду вы были встречены, судя по нашим газетам, с большим энтузиазмом, вы можете похвалиться своими триумфами… Хорошо также писали про вашу благородную помощь русским голодающим… Я поздно узнал об этом, а то я бы тоже присоединился к вашей компании сбора средств для избавления от голода хотя бы нескольких человек, – сказал Уэллс.