Жизнь сначала

На Тошу Жэка в самом деле не обращает больше никакого внимания, и я окончательно успокаиваюсь, и я снова гостеприимен и любезен и даже поднимаю тост за процветание свободной живописи. Жэка соглашается со мной: «Да, да, живопись должна быть свободной» — и выпивает коньяк залпом, как водку. Жэка — само расположение ко мне, хлопает по плечу, называет Птахой. Расстаёмся мы лучшими друзьями, сговариваемся встретиться на теннисном корте. Я уверен, в Союз художников меня примут, но пока не знаю, какой ценой я расплачусь за поддержку Жэки — теннисом или Тошей.

Когда правители уходят, я наливаю себе бокал коньяка и выпиваю залпом, как только что выпил Жэка.

Мне становится жарко, возвращается злость на Жэку, но обрушивается она на Тошу.

— Нет, ты скажи, он назначил тебе свидание? — подступаю я к ней.

Тоша носит посуду и остатки пиршества на кухню. Я возникаю у неё на пути, когда она держит на блюде башню из грязной посуды и мисок с салатами.

— Дала ему телефончик? — допытываюсь я, загораживая ей путь. — Как ты смотрела на него! Понравился?

Она ставит на стул посуду, идёт в коридор, срывает с вешалки шубу, подхватывает сапоги и выскакивает из дома. Так мгновенно всё это происходит, что я не успеваю сообразить, что же произошло. А когда соображаю, она уже на лестнице. Я настигаю её, хватаю за руку, волоку наверх.

— Ты куда? К нему?!

Она морщится, но ещё молчит. Пытается вырваться, сбежать от меня, я волоку её в квартиру, захлопываю дверь.

И вдруг она истошно кричит:

— Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне. Как и твои приятели. Уйди! Прочь из моего дома! Ты мне противен!

— А он не противен? — кричу я и замолкаю. Сквозь вязкий туман эхо: «Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне».

— Ты ничтожен. Подражаешь своему папику! — с моей интонацией она произносит слово «папик»!

— Оставь в покое моего отца!

— Сам назвал в мой дом ничтожеств! Сам! — выплёскивает она и снова — решительное: — Прочь из моего дома!

Лицо перекошено отвращением, и это я вызываю в ней отвращение.

Бросаюсь перед ней на колени, целую ноги.

— Прости меня. Я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Мне всё время мерещится, что тебя уведут. Я не могу, когда на тебя смотрят!

Ловлю её руки, целую, крепко сжимаю их.

— Пусти, — говорит она, — мне больно.

— Ты никогда не любила меня, ты всё жалеешь о своём муже! — вырывается само собой. Ещё крепче сжимаю её руки, сдёргиваю с неё шубу и губами впиваюсь в её шею.

А она с неженской силой отшвыривает меня, её бьёт дрожь. Но я слеп, груб и снова сжимаю её плечи.

12

— Поедем на два дня в Ригу, — просит она меня однажды. — Хочу в Домский собор. Хочу побродить по улицам Риги, там есть улочки очень узкие. Раскинешь руки, вот и вся улица. А ещё хочу взбитых сливок, — говорит она виновато. — Я очень люблю взбитые сливки. Поедем?!

— Конечно, — готовно соглашаюсь я. — Когда?

— На субботу и воскресенье. Мне хочется сделать в Риге несколько набросков, там есть такие старинные замки!

— Ты же знаешь, в субботу у меня теннис! Ты же знаешь моего папика, он не простит, он же не успеет найти мне замену! А в воскресенье семейный обед!

— А в понедельник — совещание, во вторник — выставка, в среду — деловая встреча, в четверг — делегация, в пятницу — поездка за границу. — Она не упрекает меня и не ехидничает, на меня не смотрит, добавляет тихо: — Я съезжу, Гриша, можно? Пообедай с родителями в ресторане, ладно?

Её вид, её голос раздирают меня, глажу её по голове.

— Ну я же правда занят! — говорю расстроенно. — Я же не гуляю!

И, правда, на этой неделе многое решается, Тоша угадала, в частности вопрос о моей большой выставке в Манеже. Но я не могу сказать ей об этом, потому что не хочу, чтобы она познакомилась с работами, выставленными на выставку. Тошиными глазами смотрю на них: ходульные сюжеты, глянцевые штамп-лица, всё подделка, и мне стыдно перед Тошей. И, не дай бог, она увидит лакированную действительность, сработанную мною, но эта лакированная действительность нужна сейчас, и именно эти полотна кормят нас с Тошей последние годы. Именно они подняли меня на небывалую высоту: в мои тридцать лет у меня имя, власть, деньги, положение, авторитет, я знаменит. У меня есть ученики — я преподаю в Суриковском.

Обнимаю Тошу. Её плечи — детские острые уголки, я укололся об них.

— Белочка моя, — лепечу, — умоляю тебя, не уезжай, прошу тебя, не уезжай! Без тебя не могу. Я не представляю, как я переживу два дня и три ночи. Белочка, хвостик мой пушистый.

Я вдыхаю её запахи, словно сил набираюсь. Я, в самом деле, не могу без неё: мне нужно хоть на мгновение уткнуться в неё, мне нужно ночью слушать её дыхание.

— Белочка моя! — Я изнемогаю от нежности. — Потерпи, придёт время, мы поедем вместе.

Она всё-таки высвобождается из моих объятий.

— Когда? — спрашивает горько.