Жизнь со смертью визави

Вечный Город на диких холмах.

Увози же скиталицу-Трою

на семи боевых кораблях.

…Даже в снах не покрыть расстояний,

что ушли белой пеной за борт…

Но сюда ты вернёшься, троянец,

тяжкой поступью римских когорт.

Старая книга

Забылся я над старой книгой,

закрыл усталые глаза…

Ещё по листьям дождик прыгал,

стихала дальняя гроза…

Я полон светлых был видений,

и в этом зыбком полусне

перед глазами плыли тени,

звучала музыка во мне.

И этим теням, этим звукам

душа шептала: узнаю…

И сердце ныло в сладкой муке

любви, познавшей власть свою.

Дождь капал, тучи уходили…

Я спал, не дочитав того,

как в старой книге поделили

одежды пыльные Его.

Вдохновение

Плывёт меж туч, в холодном блеске,

прозрачный лепесток слюды.

В сетях оконной занавески —

четыре трепетных звезды.

Ещё расслышать невозможно

призыв в предвечной темноте —

слова, что станут непреложной

судьбой на мраморном листе.

Моя душа тоскует глухо,

в себя вбирая эту тишь…

Сейчас, сейчас, на крыльях духа

ты прямо в вечность полетишь

и от оков земного слуха

сама себя освободишь!

Странное такси

Кралась ночь с опаской конокрада.

Плащ промок. Сырой табак горчит.

Светлый сад. Высокая ограда.

Ветер. Дождь. И ты один в ночи.

В реку с неба шлёпнулась медуза,

и глядят, нагнувшись, фонари,

как, шалея от стеклянной музыки,

в тёмных лужах пляшут пузыри.

Где ты? Это центр или окраина?

Скрылось в ливне странное такси.

Кажется, садясь, к воротам рая

ты, шутя, подбросить попросил.

Час теперь какой? Должно быть, третий…

В сером небе бледная луна

скоро будет, как ночной еретик,

на костре рассвета сожжена.

Что же ты стоишь? За всеми нами

странное такси придёт. Не жди.

Слышишь: ангел звякает ключами?

Помолись и в светлый сад войди.

Петербург

Как тесен скроенный потуже

гвардейский щегольский мундир

екатерининских задир, —

так этот город царский душен!

Ночами, холодно-бездушен,

в Неву стекает лунный жир,

и грозно хмурится кумир,

и конь храпит, змеёй укушен,

и шепчет невская волна:

– Поэты были здесь опальны,

убийства – строго ритуальны,

а в казематах – ночь без сна…

– Здесь с каждым камнем грязно-сальным

совокупился Сатана!

Ночной романс

По стёклам ползут мотыльки.

Прозрачные тени скользят.

И скрипки свои, и смычки

настроил торжественный сад.

И дом, как небесный корвет,

отчалил от грустной земли,

и звёзды сквозь лиственный свет

в траву и песок потекли.

Серебряный мальчик пропел,

рожок подхватила труба,

и двери нарядной толпе

открыли два чёрных раба.

Семь гордых седых королей

вошли, улыбаясь гостям,

и гибче лилейных стеблей

склонились к ним талии дам.

Танцмейстер взглянул на балкон

и сделал невидимый жест —

и сразу, свободно, легко,

вступил лягушачий оркестр.

Кружась, от окна – к окну,

стремили пары свой бег.

А шут кочергой луну

катал под всеобщий смех.

Никто не считал минут,

и воздух радугой цвёл…

И как-то нечаянно шут

луну закатил под стол.

И мертвенным холодком

дохнула на свечи заря.

Грохочущий поезд сквозь дом

промчался, огнями горя.

В загаженных, тесных купе

блестели глаза скорлупой.

Там каждый был жалок себе,

но всё же смирился с судьбой.

Поднявшийся ветер ломал

скользящие крылья теней…

Серебряный мальчик спал

и тихо плакал во сне.

Когда же пропел петух,

глаза он открыл – и над ним,

чуть вспыхнув, бесследно потух

почти растаявший нимб.

Чаша

Однажды мой сон был украшен

немыслимой радугой грёз,

и ангел лазурную чашу

к губам моим властно поднёс.

Да мне ли та чаша по силам?

Но, Господи, – воля Твоя!

Я выпил. «Что, сладко, – спросил он, —

для смертных вино бытия?»

И я без мольбы и упрёка

склонился к нему под крыло,

когда от кипящего сока

мне намертво скулы свело.

Возвращение

Приближался, разрастаясь в темень,

расставаний нищенский дворец.

Ныла память, заставляя время

выписать билет в другой конец.

Билась вьюга, всё мешая в кашу.

Мне казалось, я схожу с ума,

видя, как меня встречая, машут

снеговыми шапками дома.

Открывались, закрывались двери

офисов, подъездов и квартир.

Шкурою чудовищного зверя

стлался мне под ноги страшный мир.

И у снега был особый, здешний,

характерный вкус небытия…

Я вернулся в город, где безгрешной

умерла любовь моя.

«Давно газетная бумага»

С. А. Панфилову

Давно газетная бумага

врагов не материт.

Давно отцы с Архипелага

пришли на материк, —

но всё тревожат наши веки

те лагерные сны

когда-то на задворках века

расстрелянной страны.

Рождество

Когда по Божьей благостыне

Свет воссиял, пронзая тьму,

глас вопиющего в пустыне

не распрямил стези ему.

Мир спал во лжи и блудодействе,

ночными страхами томим,

и грезил о священном девстве,

чреватом плодом неземным.

Но не сомкнув до утра вежды,

все эти долгие часы

волхвы несли дары. Одежды

их были тяжки от росы.

Курились реки в млечном дыме.

Слезились звёзды. Пахнул дрок.

Звезда лучистая над ними

текла всё дальше на восток,

где на руках четы блаженной,

повит в рогожу, как в подир,

младенец спал благословенный,

в себя вместивший целый мир.

Варавва

Всю ночь я плакал и молился,

а утром, как последний гость,

ко мне в темницу луч пробился

и впился в руку, словно гвоздь.

Открылась дверь. Мой страж по-детски

мне подмигнул, ведя во двор,

и там наместник Иудейский

остановил на мне свой взор.

Он ждал, давя в губах усмешку,