Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы

Дом у председателя добротный. Из красного кирпича. Четыре комнаты, кухня. На полу паласы, на стенах ковры. Хозяйка, дородная, красивая женщина с украинским напевным говорком, заставила стол всевозможными яствами. Не обошлось и без графинчика.

Иван Григорьевич, разомлевший в тепле после дальней дороги, после всех треволнений, слушал председателя колхоза, который рад был свежему человеку.

— Деньги теперь у нас есть, Иван Григорьевич, — говорил он и рубил ладонью воздух. — Есть! И немалые. Строить надо и строить много. А опять же — материалов нету. Где взять? Вот ты, дорогой товарищ, из самой Москвы, в главке работал или в министерстве, скажешь, нет дефицитных стройматериалов, не хватает… Так? Правильно я говорю? — И, не дожидаясь ответа, отвечал сам: — Так! Да и фондов нет, — делал удивленное лицо и восклицал: — Фондов нет? Нет, брат, шалишь. Все у нас есть. И все достать можно. Все! За деньги… За наличные. Только бьют за это потом сильно. А строить надо…

— Уже били? — Чтобы как-то поддержать разговор, спросил Иван Григорьевич, мучительно вспоминая отчество председателя.

— Били и больно, — председатель замолчал, и хозяйка, с тревогой поглядывая на него, заговорила:

— Та не надо об этом. То ли другого разговора нет у вас? О хате поговорите. Как это вы, Иван Григорьевич, одни жить будете? Туда ж теперь ни дороги, ни тропочки…

— Мне бы только добраться, а там я устроюсь как-нибудь. Председатель вскинул голову.

— Лошадей дам. На санях утречком по морозцу напрямки пройдете. Да я сам завтра соберусь. Гляну, как что… — Не обращая внимания на укоризненные взгляды жены, он налил еще по рюмке и, подняв свою, сказал с тяжелым вздохом: — Зря порушили деревню. Эх, зря! — поставил пустую рюмку на стол, отодвинул ее и начал говорить с горечью: — Может, где-то тесно деревням, может они где-то неперспективные, а у нас наоборот. Ведь шутка сказать — двенадцать километров до центральной усадьбы, а в других местах и того больше. Каждый день трактора туда, каждый день трактора оттуда. Каждый день — людей туда, каждый день — оттуда. Какие-никакие выпаса остались, скот уже туда не погонишь, а если летний лагерь сделал, опять — доярок двенадцать километров туда да двенадцать обратно, да два раза в день… Продукция наша и набегает по стоимости. И потом — была там бригада. Бригадир за все отвечал, за всем смотрел. С него и спросить можно было. А теперь что? Когда-никогда выберешься, а там уже и поля плохо вспаханы и обработаны наспех… Не на глазах, так не на глазах. А на переселение денег сколько ухлопали?! И что оказалось?! Стронули человека с места, он и поехал, поехал, да не на центральную усадьбу, а где получше — в город или поближе к нему. Из деревни Петровка, из вашей деревни, не остановились на центральной усадьбе шестьдесят девять человек. И не какие-то там… — лучшие работники, которые знают — место им всегда и везде найдется. Иван Кайгородов — кузнец. Во всей округе такого нет. Говорю, куда ты-то? А он: «Без кузнеца даже ракеты не строятся». Вот и возьми. Мария Сидоренко — доярка. Лучшая в колхозе. «Пойду, — говорит, — хоть в уборщицы, хоть дворником, зато в городе…» Эх! Наделали мы делов с переселением. Долго оно нам аукаться будет… Никакие эти деревни неперспективные, это мы — руководители такие… — Председатель опустил голову на грудь и задумался, потом, словно очнувшись, сказал дрогнувшим голосом: — Дом ваш пес стережет. Насмерть стоит. Люди от деревни отступились, а он живет. Один…

8

К полудню солнце пригрело совсем по-весеннему. Вылезший из подполья Черт сел на крылечке, щуря глаза. Потом принялся азартно выискивать в шерсти блох, но вскоре притомился, прилег, вытянувшись на верхней ступеньке крыльца. Он блаженствовал, он чувствовал себя в полнейшей безопасности, как когда-то давным-давно при людях.

Солнце нагрело один бок, и он, полусонный, кряхтя от удовольствия, перекатился, подставляя второй. А потом вообще самым бессовестным образом перевернулся на спину, открыв беззащитный живот. Голова его свесилась с крыльца, но он не встал, не переменил позы, так его разморило. И вдруг открыл глаза, навострил уши, лег на живот, подобрал лапы и напрягся. Растревоживший его звук не повторялся. Однако беспечность домашней собаки, чувствующей за своей спиной хозяина с ружьем, прошла.

Черт пролежал напрягшись довольно долго, и звук, наконец, повторился. Теперь Черт узнал его. Это был короткий волчий крик, призыв. Призыв одинокого зверя. Черт бросился к лесу. Кое-где наст подтаял и не держал его. Поэтому к опушке Черт добрался изрядно запыхавшись. Но злобный взгляд, поднявшаяся на шее и спине шерсть — все говорило о том, что он готов к бою. Наконец он уловил какое-то движение между деревьями. В сумерках было плохо видно, но Черт узнал волчицу. Дороги их все-таки сошлись.

Осторожно, прячась за деревьями, Черт вышел на след волчицы и остановился, как вкопанный. Встопорщенная шерсть опала, злобы как не бывало. Отпечатки волчьих лап пахли необычно и волнующе. И Черт, взвизгнув, бросился по следу.