Жизнь спустя

Некоторые итоги созерцания левой руки, левой ладони Юлии Абрамовны Добровольской

12 мая 1981 года в Коктебеле

Всегда оставаясь только собой, Ю. А. была зрительницей, участницей и исполнительницей собственной жизни и, при этом, в какой-то мере чуждой событиям и устремлениям своего времени, хотя никогда не вступала в конфликт с ним и даже исполняла продиктованную судьбой роль добросовестно и с отдачей всех сил, часто забывая о себе.

Впечатления насыщенной жизни прорастали, как щедрый посев, и продолжали расти и цвести в неутомимом воображении и памяти, прообуждая и питая развитие вечного духа, глубоко скрытого и неустанного двигателя личности.

Наступило время жатвы. Ю. А. Д. стоит перед новой ступенью плодотворных жертв на лестнице самопознания, освобождения от драгоценного опыта и полного Освобождения. Для этого подвига есть и время, и силы.

Мануйлов

Post scriptum. «Питер» это английский режиссёр Питер Брук. Он приехал в Москву на международную театральную встречу. Вечером его соседом по столу в ресторане ВТО оказался худрук театра Сатиры Валентин Николаевич Плучек, они прониклись взаимной симпатией. Уже из гостиницы Брук позвонил Плучеку:

– Вы ещё не спите? Я забыл выполнить отцовское поручение, спросить, нет ли кого-нибудь в Москве по фамилии Брук.

Плучек хохотнул:

– Коль на то пошло, девичья фамилия моей мамы Брук!

Так выяснилось, что английский режиссёр Питер Брук и московский режиссёр Валентин Плучек – двоюродные братья.

О том, чтобы ложиться спать, не могло быть и речи. Брук вызвал такси, примчался к Плучекам, и братья проговорили до утра. Обнаружилось и другое родство: единство взглядов на искусство режиссуры. И поразительное внешнее сходство: одно лицо (см. фотографии).

40. Генеральная репетиция смерти

Я не задумывалась над тем, что я буду делать там, если меня выпустят, где буду жить и на что. Мне было безразлично, лишь бы вырваться. И в то же время болела душа: уехать значило навсегда расстаться я уже не говорю – с книгами всей жизни, с верстаком, оснащённым словарями, – читай, со своей профессией, – значило навсегда оторваться от самого дорогого, от близких людей. Хотя они первые меня выталкивали.

– Подыши хоть ты, за нас за всех, воздухом свободы! – говорил Разгон.

А я:

– Лёва, не говори красиво! Кто знает, во что это выльется…

Предстояла генеральная репетиция смерти: ничего не уносят с собой только в могилу. При условии, разумеется, что этого захочет ОВИР. А не захочет, заболею раком и умру. Мне здесь жизни нет, подошло к самому горлу. Конечно, гарантии, что там получится, тоже нет… Ну что ж, значит не судьба. 64 года, хватит, пожила… А получится – будет подарок судьбы.

Таким размышлениям я предавалась, ворочаясь с боку на бок до утра.

Когда сегодня поражаются, как это я за столько лет не побывала на родине, я отвечаю:

– Слишком трудно мне было вырваться и слишком много там ещё такого, от чего я бежала, и, каюсь, многого я – не за себя, за других – не могу ей простить. Впрочем, в каком-то смысле, увозя с собой русский язык, я её и не покидала. А что пришлось расстаться с профессией, которой я дорожила, то за свободу, как за всё хорошее в этой жизни, надо платить.

Как ни парадоксально, статус итальянской гражданки русского происхождения не так уж плох. Остатками душевных сил я живу интересами и Италии, и России; вкалываю и на ту, и на другую.

Однако вернёмся в Москву конца 1982 года. Прошло лето, наступила осень. До меня доходят слухи о том, что за освобождающуюся (ой ли?) квартиру 106 по улице Горького 8 борются два ведомства – Союз писателей и Моссовет; закон на стороне СП (на место убывающего члена СП поселяется другой), но моссоветовскому боссу отхватить под боком квартиру для сынка или дочки очень уж заманчиво. Чем больше выяснялось подробностей этой схватки, тем больше крепла иллюзия: а что, если это неспроста?

В одно из первых чисел ноября, утром, примчалась Людочка Станевская:

– Звонил Феля, велел тебе сказать, что всё в порядке…

Что в порядке?!

– Он был при встрече Тихонова с послом Мильоло… Тихонов дал «добро»…