И эти неполные сто граммов в ломком пластиковом стаканчике, и все, что грянуло потом, я запомнил навсегда, а если когда-нибудь напишу об этом рассказ, непременно назову его «Волшебная водка свободы».
Потом был поезд… Вагон не СВ, не купейный, но и не «СТОЛЫПИН»! Белое постельное белье. Возможность выйти на любой остановке и купить бутылку пива, газету, порцию мороженого. Возможность смотреть в вагонное окно, за которым всегда что-то происходит, что-то меняется. (Окна в «Столыпине» всегда были тщательно закрашены белой краской). Возможность по собственному выбору лежать, сидеть или идти в соседний вагон, в котором едут двое таких же ошалевших от обрушившейся свободы вчерашних солагерников. Возможность ежесекундно пользоваться своей свободой, цену которой, независимо от возраста и жизненного опыта, образования и объема прочитанных книг, узнаешь только после того, как эту свободу у тебя отнимут. Можно прислушиваться к перестуку вагонных колес и услышать в этих звуках бесконечное повторение этого, отныне наполненного очень личным смыслом, слова: «сво-бо-да, сво-бо-да, сво-бо-да…».
Можно ни к чему не прислушиваться, ни к чему не присматриваться, а просто… почувствовать себя счастливым.
Сильное, светлое, ни с чем не сравнимое чувство.
Едва поставил точку в последнем «бодреньком» предложении, как поймал себя на малоприятной, но очень откровенной мысли: а ведь неизвестно, чем бы все это могло кончиться, если бы была у лагерного начальства на мой счет жесткая, пусть неписаная, установка-указивка «гнобить по максимуму», сродни некогда практиковавшимся гулаговским инструкциям — «стереть в лагерную пыль!».
Конечно, «иные нынче времена», и никакому, даже сверхчувствительному лагерному «хозяину» не нужен в руководимой им зоне эдакий сгусток проблем, в который могла бы вылиться всякая попытка третировать меня за лагерным забором, но…
Спасибо ангелу-хранителю, чьи крыла я чувствовал над собой все это время! Спасибо родным и близким, крепко молившимся за меня весь мой срок! Спасибо Судьбе за все то, что хорошо кончается.