Жизнь Суханова в сновидениях

Вниз он отправился пешком — мимо солидных, обитых кожей и сверкающих медными гвоздями дверей, по две на каждом этаже, за которыми таились свои трагедии, свои безумия, свои решения; спустившись, он прошел темными лабиринтами подвала, остановился и постучал. Ему открыла сонная девочка без бровей, которая, не поздоровавшись и не спросив, что ему нужно, тут же исчезла в недрах пропахшего капустой коридора. Он терпеливо ждал, и в следующую минуту появилась сама Валя, торопливо вытиравшая ладони о фартук. Завидев его, она всплеснула руками и заголосила:

— Анатолий Павлович, миленький, что с вами такое? Заходите, заходите, вы ж, наверное, оголодали, я вас накормлю, а пока вы кушать будете, я это скоренько простирну, буду только рада…

Он взял в ладони ее голову, и Валя умолкла, не сводя с него застенчивого, а может, испуганного взгляда слегка косящих глаз.

— Вы — настоящая русская женщина, Валентина Александровна, — с чувством выговорил он. — Простите меня, пожалуйста.

Он привлек ее к себе, поцеловал в лоб и пошел обратно, спиной чувствуя взгляд, провожавший его сквозь подвальную тьму до самой лестницы. Как ни странно, прощальное выражение ее лица чем-то походило на жалость, и он на мгновение задумался, но тут же выбросил это из головы. В вестибюле он был вынужден остановиться у стола лифтера, чтобы сообщить об исчезновении восьмого этажа. И тут ему вспомнилось еще одно незавершенное дело.

— Я у вас позаимствую эту вещь, ей так или иначе место в моих снах, — сказал он и, перегнувшись через остолбеневшего почему-то лифтера, открыл ящик его стола и вытащил изорванный, некогда клетчатый шарф. — В тех краях, куда я держу путь, будет, наверное, холодно, — дружелюбным тоном пояснил он, впервые отметил, к своему удивлению, разительное сходство этого старика с деревянной марионеткой, а после пружинистым шагом вышел на улицу, мурлыча себе под нос любимую арию из оперы Чайковского.

У тротуара ожидало все то же такси. Суханов наклонился к окну.

— Денег у меня — ни копейки, — признался он, — а ехать неблизко.

— Не волнуйтесь, доставлю в наилучшем виде, — отозвался невидимый водитель, подрагивая в потемках соломенной бородкой. — Мне известно, куда вы собрались, я там бывал. Садитесь.

Машина опять тронулась с места, но теперь дорога заняла гораздо больше времени. Сначала потянулись улицы в огнях, потом уродливые скопища новостроек среди продуваемых ветром, заросших бурьяном пустырей, следом — черные аппликации деревьев на небесном фоне, за ними бескрайние поля, а дальше — пустота. Прошел еще час, и они прибыли на место. В воздухе веяло свежестью; церковь четким силуэтом выделялась в легкой синеве уходящей ночи.

— Здесь остановите, — улыбаясь, распорядился с заднего сиденья Суханов. — Это Боголюбовка.

Он чувствовал, что впереди, в полутьме, незримый человек с канареечной бородкой тоже улыбается. Суханов вышел из машины; от земли пахло нарциссами и сном.

— Счастья вам, — сказал водитель и, наклоняясь к окну, помахал на прощанье. На миг его лицо мелькнуло в луче одинокого фонаря, и Суханов узнал знакомые черты аптекаря с полотен Дали; в следующее мгновение нарисованный человек растаял, а с ним и машина с зажженными фарами.

— Все так и должно быть, — с радостью зашептал он. — Все сошлось.

С душевным волнением он заспешил в гору. Церковь была точно такой, какой он ее помнил, — здесь по-прежнему пахло затхлостью, из-за углов брели бледные процессии святых, вороны хрипло каркали о своих наваждениях, а небо падало в разрушенный купол острыми, зазубренными, сверкающими осколками. Он чувствовал собранность и умиротворение, будто никогда отсюда и не уходил. Человека, знакомого по прошлому разу, теперь здесь не было, но на пороге он споткнулся обо что-то громоздкое и был приятно удивлен, когда узнал свою сумку, которую в незапамятные времена украл у него на какой-то призрачной станции один из двойников Дали. Кем-то было уже вытащено и заботливо расстелено на полу, чуть поодаль, его любимое серое пальто. Не удивляясь, он его поднял, отряхнул от пыли, накинул на плечи — как-никак, зима была уже не за горами — и, осторожно пробравшись по битому стеклу и обвалившейся штукатурке, стал разглядывать свое новое полотно.

Оно было совершенно, по-настоящему совершенно, как он того и ожидал. Стало быть, здесь, на этих древних стенах, он и оставит наследие своей жизни — здесь напишет своих собственных ангелов, святых и богов, а возможно, и автопортрет-другой; и здесь будет жить, вечно свободный, триумфально вырвавшийся из пут тягостных обязательств, позора ежедневных компромиссов, хаоса обыденного существования…