Жизнь Суханова в сновидениях

Жалея, что сын не придумал иного способа выразить мужскую солидарность, Суханов поспешно уставился в тарелку и принялся с деланой сосредоточенностью исследовать котлету, подозрительно розовую в середине. Конечно, у Нины никогда не было особых кулинарных способностей, но это блюдо превосходило самые худшие ожидания и даже напомнило ему о полуголодном детстве, когда мать изо дня в день ставила перед ним малосъедобную бурду в углу их тесной арбатской кухни. Вернее, кухня некогда была вполне просторной, но незримая черта рассекла ее пополам, и каждую половину загромождало стадо разномастных стульев, льнувших к хромоногому столу. Один из этих столов делили Сухановы, учительница музыки Зоя Владимировна Вайнберг — плохо одетая женщина неопределенного возраста с темной полоской усиков над верхней губой — и тихая чета пенсионеров, которые всегда принаряжались к ужину и, точно птички, деликатно клевали из тарелок, печально улыбаясь друг другу. У старушки было румяное морщинистое личико, похожее на мороженое яблоко, и голубоватые волосы; их цвет меня завораживал, и я, случалось, подолгу смотрел на блестящие тугие кудряшки, пока мама не одергивала меня выразительным шепотом.

Второй стол, стоявший на завидном месте, у плиты, оккупировала семья Морозовых: муж с женой, одинокая сестра мужа и двое сыновей, драчливые балбесы, один старше меня на три года, другой на пять лет. Сестра мужа, Пелагея Морозова, ленивая, полноватая молодка с сонными глазами, ярко-красными губами и завлекательной родинкой на верхней губе (пройдет несколько лет, и она — с жеманной улыбкой, покачивая тяжелыми грудями — станет являться мне в подростковых фантазиях), стряпала на всю семью, и это получалось у нее гораздо лучше, чем у моей матери: пока я давился комковатой кашей и липкими макаронами, у Пелагеи на плите аппетитно брызгала курица, а я, слушая довольное, сытое гоготание морозовских мальчишек, мучительно представлял себе вкус сочного мяса у них во рту.

Лишь одно примиряло меня с этими убогими застольями: неиссякаемая надежда, что уж сегодня-то, вопреки ожиданиям, отец успеет к ужину. Заслышав трель звонка в коридоре, грубияны Морозовы вмиг затихали — даже им он внушал уважение. С криком «Папа! Папа!» я срывался с места и бежал открывать. Через минуту мы с ним за руку входили на кухню, он, широко улыбаясь, садился к нам за стол, спрашивал, как у меня дела в школе, мягко подтрунивал над бедной, некрасивой учительницей музыки, которая в его присутствии неизменно заливалась краской, ободрял приветливым словом старичка со старушкой, а потом брал в ладони мамино лицо, как умел только он, ласково, будто бы невзначай, и его появление — энергичное, уверенное, желанное — венчало мой беспорядочный, шумливый, суматошный день.

Конечно, в течение всего тридцать шестого года — это был первый год, о котором у меня сохранились последовательные, непрерывные воспоминания — отец допоздна пропадал на своей таинственной работе и день за днем оставался для меня не более чем видением: высокий, плечистый силуэт, выраставший в дверях нашей комнаты в болезненно-желтом мареве коридорной лампочки, чтобы ступить через порог и тут же раствориться в густом полумраке, пока я лежал в полудреме, видел несвязные обрывки снов, сиявшие ослепительными красками, и слышал из-под своего толстого шерстяного одеяла шорох сбрасываемой одежды, жалобный стон матраса и приглушенные, неразборчивые перешептывания родителей, быстро таявшие в темноте.

И все равно за ужином я всякий раз преисполнялся надежды. В глубине души мне верилось, что если очень сильно захотеть, если напрячь всю силу воли, то можно добиться своего — наколдовать приход отца, дивный звук его появления ниоткуда; и я, закрывая глаза над непрожаренными котлетами с подгоревшим рисом, снова и снова заставлял себя воображать трель звонка — и вот в устройстве мира что-то поддавалось, кухню пронизывал долгожданный звонок, и я бросался к дверям, крича…

— Папа! Папа, открыть?

Он очнулся. В дверь позвонили еще раз.

— Открыть? — нетерпеливо спрашивала Ксения.

— Нет… я сам посмотрю, — ответил Анатолий Павлович слегка дрогнувшим голосом и медленно поднялся из-за стола.

Глава 7

На площадке перед их дверью стоял чужой человек. У него было приятное немолодое лицо с аккуратной бородкой; в голубых глазах за стеклами очков близоруко лучилась мягкая, безыскусная приветливость. Очки, в тонкой металлической оправе, с круглыми стеклами, напоминали пенсне из прошлого века; вкупе с мягкой коричневой шляпой и небольшим, до отказа набитым саквояжем, стоявшим у его ног, они делали его похожим на чеховского персонажа — какого-нибудь скромного аптекаря, который пожаловал в гости к родне.

Завидев Суханова, незнакомец сдернул с головы шляпу.

— Вечер добрый! — с чувством выговорил он и принялся мять шляпу в руках.

— Добрый вечер, — холодно ответил Суханов. — Чем я могу…