Жизнь Суханова в сновидениях

— Что ж делать, человек ко всему привыкает, — неловко заметил Белкин. Последовало короткое, тягостное молчание. — Зато я только что познакомился с одним потрясающим стариком. Художник старой школы, уже за восемьдесят, но вкалывает день и ночь. Живет где-то в провинции, у черта на рогах, сам изготавливает краски из специй, земли и еще неизвестно чего — веришь, нет? В прошлом месяце, говорит, приступил к главному делу своей жизни. «Помните, юноша, — это он мне, — своему ремеслу надо учиться всю жизнь». Бывает же у людей такая силища духа.

— А в Москву его каким ветром занесло? — Суханов не ждал ответа; он спросил единственно для того, чтобы не допустить еще одной опасной, перехватывающей горло паузы.

— Да он как-то невнятно объяснил. Якобы хотел повидать своего бывшего ученика. И телефон раздобыл, и адрес, все, но, как я понял, никто его особо не ждал, вот он и решил по выставкам прошвырнуться, «чтобы не терять связи с молодежью» — так он выразился. Говорит, учился у Шагала, но что-то слабо верится, сейчас много кто… Толя, что с тобой? Какой-то ты…

— Ничего, просто устал, — слабо отозвался Суханов. Он с трудом поборол желание осесть на тротуар и спрятать лицо в ладони. — У меня… у меня день был скверный. Споткнулся, упал, очки разбил, видишь… Ладно, не буду тебя задерживать, ты ведь куда-то собирался.

— Домой собирался, домой. Торопиться некуда, — пожал плечами Белкин. — Слушай, есть идея. Если ты сейчас свободен, почему бы нам не зайти в галерею? Посидим, поговорим, я чаю заварю, у меня и пряники есть в запасе.

С пару мгновений Суханов молчал.

— В самом деле, почему бы и нет? — сказал он наконец.

Дверь впустила их с мучительным стоном. В темной прихожей было не повернуться, повсюду громоздились туфли, шапки, кособокие зонты; пахло застарелыми приторными духами, какие любила Алла, и свежеразделанной воблой.

— Что встал, проходи, — грубовато поторопил Лев.

— Ты один?

Лев кивнул. Вид у него был такой, словно он неделю не брился.

— Это хорошо.

Прижимая к груди стопку листов, накануне отпечатанных на принадлежавшей Малинину пишущей машинке, я пошел впереди Льва на запах рыбы, по захламленному коридору прямо в кухню. В неприятно резком свете голой лампочки, болтающейся над столом, поблескивал стакан с недопитым прозрачным содержимым; на жирной газете валялись костистые объедки неаппетитной закуси.

— Композицию для натюрморта составляю, называется «Трапеза художника-неудачника, чья жена гуляет с подругами, если не врет», — объяснил Лев пресным голосом, — Садись. Что-нибудь не так? Могу стакан налить, только это отрава редкостная, ты, конечно, такое не…

— Наливай, — перебил я, а сам подтолкнул к нему рукопись. — Только сначала взгляни.

Лев пробежал глазами заглавие.

— «Сюрреализм и прочие западные «-измы» как проявление несостоятельности капиталистического искусства»? — с отвращением прочел он вслух. — Зачем это я буду тратить время на такую…

— Ты прочти, ладно?

Пожав плечами, он неторопливо отхлебнул из стакана и перевернул страницу. Я изучил причудливые лужицы талого снега, растекающиеся у меня из-под ног по желтому в черную клетку линолеуму, понаблюдал за ошалелой, упустившей свое время мухой, сонно ковылявшей по подоконнику, сделал глоток отвратительной водки. Краем глаза я заметил, как Лев пару раз покосился в мою сторону; однако потом он только шуршал листами, не поднимая головы, и молча хмурился. Прошло полчаса, затем еще десять минут. Он швырнул последнюю страницу на стол.

— Что это за хрень? — сказал он. — Чья это писанина?

Я залпом опустошил стакан. Мои внутренности обожгло.

— Моя, — ответил я ему. — Моя писанина.

Его глаза сощурились.

— Толя, — протянул он. — Это что, потуги на юмор?

— При чем тут юмор, это будущая публикация. Мне просто хотелось вначале тебе показать, чтобы объяснить… Нет, погоди, ты выслушай. — Теперь и лицо у меня будто обожгло огнем. — Я много думал про то, как Хрущев разогнал нашу выставку. И знаешь, к чему пришел? Он, перекрыв нам кислород, действовал не как представитель государственной власти, прижавшей к ногтю горстку художников-авангардистов. Он действовал как представитель народа, нашего народа, который не понимает и не может понять чуждых убеждений, которых придерживаемся мы. Народу искусство наше не нужно, Лева. Так было раньше, так будет всегда. Людям претят искаженные лица Филонова, летающие звери Шагала, черные квадраты Малевича — у них в повседневной жизни и без того хватает трагедий, сюрреализма и черноты. В прежние времена им для успокоения требовались иконы; теперь им требуется псевдоискусство таких творцов, как мой тесть, — чтобы и по головке погладили, твердя о светлом будущем, и по плечу похлопали, уверяя, что все они делают одно общее дело, что труды их ведут к достижению высокой цели…