Жизнь термитов

Но это и не воины – несчастные создания, согбенные под своим оружием, обремененные клешнями, лишенные половых органов и крыльев, совершенно слепые и неспособные добывать пищу. И это тем более не крылатые взрослые особи, совершающие блистательный, трагический и эфемерный выход, обездоленные принцы и принцессы, над которыми тяготеет государственный интерес и коллективная жестокость. Остаются рабочие – «желудки» и «животы» сообщества, кажущиеся одновременно рабами и хозяевами всех остальных. Неужели эта толпа и образует «Совет» города? Во всяком случае, все видящие, все, у кого есть глаза, – царь, царица и крылатые особи, – открыто отстранены от управления. Чудо в том, что управляемый таким образом термитник может существовать целые столетия. В наших анналах нет примера действительно демократической республики, которая просуществовала хотя бы несколько лет и не распалась бы, не закончилась бы полным провалом и тиранией, поскольку в политике у нашей толпы собачий нюх и ей по нраву лишь дурные запахи. Она выбирает только наименее приятные из них, и ее чутье почти непогрешимо.

Но договариваются ли между собой слепцы термитника? В их республике нет такой же тишины, как в муравейнике; мы не знаем, как они общаются, но это еще не означает, что они не общаются вовсе. При малейшем нападении тревога распространяется, словно пламя; организуется оборона, аккуратно и методично производится срочный ремонт. С другой стороны, эти слепцы, несомненно, регулируют по своему желанию плодовитость царицы, уменьшая или увеличивая ее тем, что пичкают ее своими слюнными выделениями или оставляют без них. Когда они приходят к выводу, что солдат слишком много, то сокращают их количество, оставляя умирать от голода тех, кого считают лишними, чтобы затем их съесть. Они определяют судьбу существа, которое должно вылупиться из яйца, и по своему усмотрению превращают его, в зависимости от пищи, которую ему дают, в такого же, как они, труженика, в царицу, царя, крылатую взрослую особь или воина. Но кому же или чему подчиняются они сами? Пожертвовавшие половыми органами, крыльями и глазами ради общего блага, обремененные различными бесчисленными делами, – жнецы, землекопы, каменщики, архитекторы, столяры, садовники, химики, кормильцы и гробовщики, трудящиеся, питающиеся и переваривающие пищу для всех, идущие на ощупь в своей неодолимой слепоте или бредущие по своим пещерам, – эти вечные узники собственной темницы кажутся менее всего способными понять, узнать, предвидеть или угадать, что надо делать.

Идет ли речь о ряде более или менее согласованных и чисто инстинктивных действий? Быть может, под воздействием врожденного представления они вначале машинально высиживают из большинства яиц таких же рабочих, как они сами? А затем, подчиняясь другому, тоже врожденному импульсу, не получают ли они из других яиц, похожих на первые, бесчисленное множество особей обоего пола, у которых вырастают крылья, которые не рождаются слепцами и скопцами и дают им царя и царицу, чтобы вскоре после этого всем вместе погибнуть? И, наконец, не обязывает ли их третий импульс создать некоторое количество солдат и не побуждает ли четвертый сократить численность гарнизона, когда последний требует слишком много пищи и становится обременительным? Не служит ли все это лишь игрой хаоса? Вполне возможно, хотя и сомнительно, что необычайное процветание, стабильность, гармоничное согласие и почти неограниченная жизнь этих громадных колоний основываются лишь на непрерывном ряде счастливых случайностей. Согласимся, что, если бы все обстояло подобным образом, случайность стала бы чуть ли не самым великим и самым мудрым из наших богов; но, в сущности, проще всего прийти к общему мнению лишь в вопросе о словах. Во всяком случае, гипотеза об инстинкте ничуть не более убедительна, чем гипотеза о разуме. Возможно, она даже менее убедительна, поскольку мы совершенно не знаем, что такое инстинкт, и в то же время полагаем, – верно ли, ошибочно ли, – что мы не совсем уж не сведущи в том, что такое разум.

II