Жизнь удалась

Обмениваясь репликами, в четыре руки собрали в гостиной скромный стол. Надюха принесла австрийский пирог, Марина выставила бутылку вермута, конфеты. Уселись. Марине вдруг немного захотелось всплакнуть, но удержалась. Надюха заревела бы за компанию с удовольствием, и Марина боялась, что произойдет взаимная цепная реакция. Вместо разговора будет великий плач. Но плакать, считала она, рано.

– А ты, – подруга щедро налила себе, – ему во всем веришь?

– Ты о чем?

– Может, у него кто-то есть. А перед тобой он исполнял комедию «Важные переговоры, меня сутки не будет…» Вон у Ленки примерно так же было. С мужем. Он все ходил, щеки надувал, то у него встреча с немцами, то с итальянцами, а потом она совершенно случайно узнает, что он…

– Перестань. У Матвеева никого нет. Он мой.

Надюха критически прикусила губу:

– Я, конечно, понимаю, но не слишком ли ты в себе уверена?

Ее губам Марина всегда завидовала. Полные, идеальные губы, стандарта Брижит Бардо. Марина не отказалась бы поменяться с подругой губами. Свои, родные, были хоть и яркие, однако тонковаты – приходилось по десять раз в день подрисовывать карандашом.

– Что мое, – твердо сказала она, – то мое. Частную собственность придумали женщины.

– Вот и Ленка так же думала…

– Да пошла она, твоя Ленка! Она же дура. По ней видно. И муж ее такой же. Случайно попал в струю, денег поймал – и теперь с жиру бесится. Сколько этой твоей Ленке – двадцать восемь? Соска совсем. Молодая еще. Жизни не видела…

Надюха пожала плечами, и Марине не понравилось, как она пожала плечами. Мол, ты меня не убедила. Культивируемый Мариной способ отношений с подругой предполагал хоть и доброжелательный, от чистого сердца, но все же односторонний обмен знаниями; Марина была старше; Марина была замужняя и богатая, тогда как Надя – одинокая и практически нищая; Марина учила и объясняла, как все устроено на самом деле, тогда как ее товарка должна была благодарно внимать и впитывать информацию, а если возражать и критиковать – то редко, вовремя и по существу. И Марина тогда не выдержала и заговорила горячо, тоном выше:

– Послушай, если у мужика никого нет, это по нему всегда видно, поняла? Я пятнадцать лет с Матвеевым! Он ногти на ногах стрижет только тогда, когда я ему об этом напомню! Он зубы на ночь не чистит! Он… он семейные трусы носит!..

– Бывают такие шалавы – им все равно, какие трусы. Главное – чтобы в трусах хоть что-то было…

– Матвеев не такой. После меня – и к шалавам?

– А чего? Для контраста.

– Ему это не надо. У него есть его фирма, его вино, его машина. У него есть я. Больше его ничего не интересует.

Марина почувствовала, что заводится, и лихорадочно отъела от пирога. С одной стороны, подруга все-таки говорила дело. С другой стороны, понемногу, на пределе чувствительности, по некоторым мгновенным полувзглядам, по еле заметному блеску глаз, по странной, иногда прорывающейся елейной вкрадчивости в голосе собеседницы Марина начинала понимать, что та, при всей ее природной доброте, начинает злорадствовать, – возможно, даже сама этого не желая. Вот, мол, была ты счастливая, удачливая, при муже, дом – полная чаша, а теперь попробуй, как я. Жизнь с изнанки понюхать…

Ладно, решила Марина, простим ей. У меня было все – и сейчас есть! – а у нее ничего, естественно, она всегда завидовала, ну и пусть. Все равно она хороший человек. И с нею лучше, чем без нее. А зависть – что с нею поделать? Зависть вечна. От зависти никуда не деться. Богатым завидуют все. Богатые дышат воздухом, пропитанным чужой завистью, – так устроен мир…