Жизнь удалась

– Попрошу открыть, как ее, дверь, – тем временем настаивал вошедший в образ капитан, влезая лицом в электронный видеоглаз. – Я обязан снять, как их, показания!..

– Не могу, – в тон ответствовал Кактус. – Мне – запрещено! Инструкция! Приходите после Нового года, где-нибудь в феврале… Хозяева как раз вернутся…

«Хозяева» произнеслось на подмосковном халдейском диалекте, с ударением на последний слог. Кривая, серая рожа из монитора посерьезнела.

– Приказываю открыть, именем, как ее, Российской Федерации!

– Не имею права! Обращайтесь в охрану садового товарищества.

– В таком случае, – гневно сообщила кривая казенная рожа, – я имею, как их, полномочия насильственно ликвидировать государственный убыток! Я вызову ОМОН, и ваш забор снесут за ваш же счет!

Кирилл ощутил укол самолюбия. Комедия его сначала позабавила, потом утомила, а теперь и разозлила не на шутку.

– У меня инструкция, – заявил он. – Если что – открываю огонь на поражение.

Расслышав страшную формулу, капитан Свинец рассвирепел. Кто бы ни находился за двухметровой красно-кирпичной стеной – частный охранник с лицензией, или свой брат мент со стволом, или посторонний человек, ловко имитирующий интонации и язык государевого слуги, – никто и никогда не мог сказать капитану, что ему грозит стрельба на поражение. Все, кто когда-либо стрелял по капитану на поражение, имели верный шанс нарваться на ответный огонь. В стране, чьи интересы защищал капитан, на поражение могли стрелять только милиционеры и еще – солдаты и только во врагов этой, как ее, страны.

– Вас понял, – сухо произнес капитан, отпустил кнопку интеркома, картинно почесал затылок и незамедлительно повернулся прочь и зашагал в сторону от ворот, держа голову и корпус так, чтобы объектив, наблюдающий его спину, ненароком не выхватил лица.

– Это все вранье, – произнес Кирюха. – Забор стоит нормально. Дому почти пятнадцать лет, и никогда не возникало никаких проблем с забором. Мне этот дядя не нравится.

– Мне тоже, – ответил бывший голкипер, пожевав губами.

– Тоже? – раздраженно вопросил Кактус. – Тебе тоже? Да тут все, блин, ясно! Как день! Нас пасут, вот и все!

Широкий, седой, перемотанный грязными бинтами Никитин патетически выкрикнул:

– Кто? Кто пасет?

– Кто-то хитрый и быстрый!

Кирюха яростно вскинулся и заорал:

– Глуши весь свет! Никаких баб! Никаких развлекаловок! Сидим тихо, трезво, очень осторожно! Как переделаем пальцы – сразу срываемся! Через Белоруссию и Польшу! Нас вычислили! Нас, бля, может, уже сдали!

Он чувствовал головокружение. И страх.

Кирюха Кактус слабо знал, что такое страх. Он видел, что делает страх с другими, – сам же ничего не боялся. Детство прошло с приятным ощущением папкиного ножичка в кармане. Потом – компания людей, сделавших производство страха своей профессией. Кондитер не чувствует вкуса шоколада; гинеколог не трепещет, прикасаясь к женским прелестям; тот, кто умеет пугать людей, сам испугаться не способен, – именно так Кирюха думал про себя. А вот теперь испугался и сам удивился новому переживанию. Непривычный дискомфорт, нелепое дрожание пальцев, слабость в ногах – оказывается, можно прожить полжизни и вдруг узнать про себя нечто новое…

Продолжая истерично выкрикивать призывы к тишине и трезвости, он, сам того не желая, схватил первую подвернувшуюся под руку бутыль, стал хлебать, закашлялся, отшвырнул. Вроде бы стало легче.

Вдруг обнаружил себя в своей конуре, на втором этаже, в мансарде – здесь ночевал с того самого дня, когда понял, что в московскую квартиру уже не вернется. У стены, под узкой кроватью, в сумке с деньгами и особо редкими субстанциями (только это и успел вывезти), нашел то, что искал, – пистолет. Взвесил в руке глупую огнестрельную дуру – нет, не мое. Папкин ножичек был стократ удобнее…

Сунул ствол в карман халата.