Жизнь в другую сторону. Сборник

Между тем, внешние признаки значительности побеждали. Он обзавёлся массивным перстнем с рубином и, будучи у кого-нибудь в гостях, сидел за столом, старательно оттопыривая мизинец, чтобы все присутствующие могли хорошенько рассмотреть оправу, оценить чистоту красного камня и осознать его богатство. Он так и проводил весь вечер в приподнятом настроении, наслаждаясь произведённым, как ему казалось, эффектом.

Ещё в начале девяностых Стёпа завёл себе собаку, пепельно-серого пуделя, бесхитростно названного Дружком. Завёл собаку он, а занималась ею бабушка, и кличку неподобающую пудель получил именно от неё. Других кличек для собак она просто не знала; исправно выгуливала Дружка каждый день около подъезда, двумя руками держа его на охранительном поводке, – очень уж горяч и порывист был кудрявый Дружок, норовя свалить бабушку.

Дружка стригли по собачьему канону, чтобы он выглядел модным красавчиком; мыли особым шампунем, кормили неслучайно, продуманно, а он, едва очутившись на улице, всё равно рвался куда-то навстречу неведомому; бабушке, порядком уставшей в борьбе с собачьей любознательностью, только и оставалось, что слабым голосом напрасно увещевать непоседу: «Дружок! Дружок!»

И жил Дружок, естественным образом, не у Стёпы, а в родительской квартире, в соседнем подъезде. Стёпа только приходил в гости; стиснув зубы от полноты чувств, трепал бабушкиного питомца по загривку и, на всякий случай, пробуя его вразумить, разговаривал с ним как с подающим надежды и способным к быстрому обучению ребёнком: «Дружок! Дружок!». Оба выглядели довольными.

Пуделёк был довольно забавный: усиленно вилял, как положено, хвостом или, вернее, тем, что должно было его напоминать; за наличием его в усечённом виде, Дружку, от переизбытка собачьих чувств, приходилось буквально дрожать всем телом – так хотелось ему выказать свой восторг, и свою чуткость, и признательность хозяевам, и готовность непонятно к чему.

В этой неуёмной дрожи он был всегда начеку. Это-то и умиляло, и больше всего трогало в Дружке любого, кто хоть однажды его видел. Даже и выражение такое появилось, чтобы обозначить эту чуткость, и это прилежание, и мгновенную готовность: «дрожать как Дружок». Так что Стёпа, к примеру, вполне мог обозначить чей-то заискивающий взгляд в подчинённой ситуации одного человека перед другим подходящим случаю сравнением: «Стоял передо мной и как Дружок дрожал». И сразу же всё становилось понятно.

Другое выражение, получившее в то время хождение в нашем кругу, касалось Стёпы; оно умножало его, возводило в степень, превращало в символ. В этом выражении было ещё немного Наташи, она выглядывала из-за спины «хозяина» необходимой деталью. Кажется, первой его пустила в ход Катя, жена Кости Барометрова.

Однажды мы столкнулись на улице: конец лета, не видели и не слышали друг друга уже месяца два, если не больше. Обыденный разговор коснулся знакомых – у кого что нового, – и тут Катя спросила, простодушно прячась за улыбкой: «Как там Стёпы поживают?»

Так бывает: возможно, она забыла фамилию и только в последний миг успела вывернуться.

Вышло лучше, чем можно было ожидать. Вышло случайно, но забавно. Забавное оказалось ещё и милым, а милое всегда приживается.

Семья получила определение. С тех пор так и повелось спрашивать у меня о Соболевых: «Как там Стёпы поживают?», ведь я же виделся с ними чаще, чем другие. А Стёпы звонили мне после очередного отдыха в Крыму и Наташиным голосом приглашали в гости. Я послушно приходил, Наташа удивлялась: «А где же Лена?», но головой качала недолго, – оба были просто без ума от этого Крыма и потому наперебой принимались рассказывать.

В их Крыму было всё замечательно: и море, и природа, и воздух. Я вспоминал ироническое напутствие Лены: «Лети, голубок, тебя там ждут» и убеждался в её правоте.

Всякий раз меня убеждали в том, что Крым – это земля обетованная. А я словно бы не вполне верил и в чём-то сомневался, хотя бы ещё и потому, что ни разу там не был.

Меня теснили с двух сторон, подталкивая в гору; я карабкался по скалам, – осыпались камни, солнце слепило глаза. Я задыхался от головокружительного подъёма, а мне снизу кричали Стёпы: «Ну как? Правда, здорово?!..» «Ага», – отвечал я, затравленно озираясь, и думал: зачем мне всё это?

Меня продолжали уговаривать, но я словно не соглашался подписать какие-то важные бумаги, выдавить, наконец, из себя признание… «Напрасно ты в Крым не ездишь», – вздыхала Наташа. «Погоди ещё», – вступался Стёпа; он в меня верил.

Стёпы любили Крым, Крыму очень нравился Стёпа. Наташа рассказывала про какого-то Толика, местного парня лет восемнадцати, сына хозяйки, в доме которой они останавливались, – так вот, этот самый парень чуть ли не с восторгом выслушивал всё, что говорил Стёпа. Каждое слово вызывало у Толика чувство, близкое к изумлению: «А откуда ты это знаешь?» Создавалось впечатление, что Стёпа, будучи в Крыму, уже не говорил, а вещал. Судя по всему, тем, кто за ним не записывал, потом горько пришлось пожалеть за свою оплошность.