Жизнь вдребезги

— Она не так быстро поправляется. Самое скверное, что у нее с памятью не все ладно… Да вот хотя бы… она думает, что приехала сюда в первый раз всего месяц назад.

— Месяц назад! — удивилась бакалейщица. — Да нет, гораздо раньше… Эй! Людовик!.. Это было на Пасху. Когда я увидела, как она здесь проехала, такая элегантная… знаете, у нас глаз наметанный… Людовик возьми и скажи мне: «Верно, она с телевидения», а я ему в ответ: «Это точно к Ламиро. Должно быть, они нашли, кому сдать дом…» Так что сами видите… Апрель, май, июнь, июль… это будет четыре месяца. Хотя вы и так знаете.

— Да-да, четыре, — подтвердил Дюваль.

— Она ведь здесь не все время жила, — вмешался бакалейщик. — То приедет, то уедет. Ей, наверное, и запомнился тот раз, когда она пробыла здесь дольше всего…

— Так или иначе, — откликнулась его жена, — понятно, отчего у вас на сердце тяжело…

Четыре месяца! Невероятно! А частые отлучки Вероники? Есть ли тут связь? Войдя в дом, он пока не осмелился открыть ставни, но свет зажег повсюду. Он обшарил «Укромный приют» от подвала до чердака, пытаясь определить, что здесь принадлежит Ламиро, а что — Веронике и незнакомке. Это оказалось не так просто. Похоже, они затеяли переезд, но авария чему-то помешала… Но вот чему? Он обошел сад, который начинался сразу за домом и был отделен от равнины только живой изгородью из шелковицы. В общем, дивное имение, со всеми удобствами — водой, газом, электричеством, отоплением, телефоном. И все записано на имя Дюваля. Но ради чего, о Господи, ради чего?

Он так и не решился позавтракать один в пустом доме и отыскал на берегу Луары славный ресторанчик, откуда открывался вид на огромный замок, на аллею вдоль берега и реку, величественно катившую свои волны на запад. Потом снова заперся в «Укромном приюте» и продолжил поиски. Водопроводчик сказал правду: шкаф ломился от белья; ящики сервировочного стола оказались битком набиты серебром. При желании он мог бы перебраться сюда хоть сейчас. Здесь все готово! Но лучше ему пока оставаться в гостинице, чтобы избежать лишних расспросов. Он вернулся в Блуа и в придорожном кафе написал мэтру Фарлини и мэтру Тессье, ставя их в известность, что теперь нескоро приедет в Канны. Написал и в свой банк, чтобы его счет перевели в Амбуаз. А затем порвал все письма. Не надо писем… Ему ответят, возможно, потребуют разъяснений… Слишком рискованно… Ему предстоит теперь научиться вести себя тише воды, ниже травы, жить, не замечая времени — словом, влачить жалкое существование. Он постарается подольше не выходить из-за стола, подольше читать газеты; любая поездка в город станет для него событием; и покуда незнакомка будет понемногу приходить в себя, он не станет на нее давить, смирится со своим неведением, постарается ни о чем не думать… Дурень! Разве он сможет ждать? Долгая агония ему не по зубам.

— Официант! Пожалуйста, железнодорожное расписание!

Надо ехать туда самому; всем распорядиться устно; заодно переменить обстановку… Если успеть в Туре на ночной поезд и сделать пересадку в Лионе, то утром он будет в Каннах — разбитый, но с развязанными руками.

Ближе к вечеру он позвонил в больницу. Состояние больной стабильное. Очень хорошо. Она понемногу принимает пищу. Отлично. Через три дня он ее навестит. Он должен срочно уладить кое-какие дела в Каннах.

— Приятного путешествия, мсье Дюваль.

— Спасибо.

Предотъездные хлопоты неожиданно доставили ему удовольствие. Чемодан. Газеты. Очередь в билетную кассу. «Один билет в Канны, туда и обратно. В первом классе». Какая жалость, что нельзя купить билет в Венецию, в Константинополь, на край света.

В Туре, пообедав в буфете, Дюваль несколько часов просидел в кафе, не испытывая особого нетерпения. Ночной поезд был почти пуст. Дюваль тут же уснул. У него еще хватит времени подумать о том, что он скажет завтра.

В Лионе буфет оказался закрыт. Он напился воды из-под крана возле зала ожидания, набрав ее прямо в ладони; без труда нашел спальное место в поезде Париж — Вентимиль, а когда открыл глаза, наступило утро, и его окружали море, жизнь, свет, мгновения чистой радости между прошлым и будущим. Он заскочил домой, принял душ. В половине одиннадцатого он уже сидел перед мэтром Тессье и, запинаясь, объяснял, почему передумал разводиться.

— Понимаю… Понимаю… — поддакивал адвокат.

— Она на всю жизнь останется калекой. В данных обстоятельствах…

— К тому же так вы ничем не рискуете, — вставил мэтр Тессье, не слишком склонный верить в высокие чувства. — В вашем положении… лучше оставить все как есть. Но я, разумеется, всегда в вашем распоряжении. В случае чего, немедленно звоните… говорите обиняками… или пришлите записку, только без опасных подробностей… Мы договоримся о встрече. Все это весьма прискорбно.

Адвокат разыгрывал свою партию как по нотам. А Дюваль упорно гнул свою линию.

— Надеюсь, все уладится, — сказал ему мэтр Тессье на прощание. — Иногда испытания идут на пользу.