Жизнь - вечная. Рассказы о святых и верующих

— Наследника последнего русского царя Николая II. Большевики его любили Николашкой величать… — развела руками Ирина Васильевна. — Как сказано в известном фильме: «Потом пришел гегемон, и все пошло прахом…» И «Николашку» с семьей расстреляли без суда и следствия, знаешь?

— Что-то такое слышала, — пробормотала я.

Меня бросило в жар. Наверное, я сделалась красной как рак от стыда за свое невежество. В годы советского застоя понятие стыда было еще ходовым.

— Во ВГИКе про царей не учат, — сказала Ася.

— Понятное дело, — засмеялась Ирина Васильевна. — Идеологический вуз. Там готовят преданных советскому «кину» людей. Как говорил вождь мирового пролетариата, из всех искусств для нас важнейшим является кино. Вино и домино.

— Противно бывает, очень, — согласилась я. — У нас каждое мастерство начинается политинформацией. Наша Капа толкает про постановления партии и правительства. Час тоски, а потом пять часов разговоров про то, как писать сценарий. Кому-то нравится так, кому-то эдак… А судьи кто?

— Твоей Капе очень понравилась бы тема, как «Николашка» Россию развалил, — вдруг усмехнулась Ирина Васильевна. — Ну что, будем писать про Амурское чудо?

— Понимаете, Ирина Васильевна, мне не хватает знаний… — стала оправдываться я. — Вот проучились мы четыре года, а результат? Никаких знаний. Что мы «проходили» и «пробегали»? Русскую и зарубежную литературу с теорией, ИЗО — историю изобразительного искусства, историю кино… А саму историю? Никому не нужно!

— Именно, — согласилась Ирина Васильевна. — Манкуртами легко манипулировать.

— И потом… Вот я думаю: если человеку не о чем сказать, что он может родить, хоть он триста раз теорию литературы на пятерку сдаст?

— Тут не переживай, — сказала Ирина Васильевна. — Человек сначала белый лист, а потом начинает набираться жизненного опыта. Уж какой наберет, извините! — развела она руками. Это был ее любимый жест.

— Слушай, Натуля, не гневи Бога! — возмутилась Ася, которая так и не поступила во ВГИК. — Где бы ты посмотрела столько фильмов, которые наш зритель никогда не увидит! Сколько раз ты ездила в Белые Столбы?

— В психушку? — переспросила я, вспомнив о Феликсе. Когда Крылов крестился в Православие, он перестал ходить к нему.

— Ты прекрасно знаешь, что имею в виду Госфильмофонд…

— Вот ведь рассадник… — вздохнула Ирина Васильевна. — Окунулась Натуля в «шыдэвры» загнивающего Запада. «Восемь с половиной» смотрела?

— Несколько раз… — осторожно сказала я. — Не нравится, я не понимаю…

— Я понимаю так… — улыбнулась Ирина Васильевна. — Грандиозная киношная мистификация. Но какая-то бессмысленная: выход из творческого тупика для Феллини — банальное самоубийство героя… Не умно и не весело, несмотря на итоговый карнавал.

— Пир во время чумы, по-моему, — подхватила Ася. — Феллини ставит себя в положение героя фильма, режиссера, который не может сделать фильма о спасении после ядерной катастрофы. И называет это творческим кризисом. Итальянцы хоть понимают, что такое ядерная война? Мы здесь про Хиросиму и Нагасаки много знаем. Не дай Бог! И чтобы кто-то, хоть бы и сам Феллини, над этим насмехался и капустник устраивал… Как он может! Это кощунство.

Ирина Васильевна одобрительно кивнула дочери и спросила у меня:

— А что тебе, Натуля, нравится?

— Например… «На последнем дыхании»… — ответила я.

— Ну конечно! Молодой Бельмондо такой обаятельный… Не важно, что преступник, что со своей девкой машины угоняет. Он так играет, чертяка, что вызывают сочувствие и желание подражать… Общество их не понимает, бедные… Лишние люди… Печорин и княжна Мэри. Не убий, не укради — это не для таких веселых и находчивых… Ложно понятая свобода, Натуля!

— Зато у нас цензура и партийные худсоветы, — зло ответила я.

— И славно! Настоящему художнику цензура не помеха.

— Не поняла… Что-то новенькое, — я замотала головой. — Может, чаю попить?

— Чаю — попить! Ась, организуй… — попросила Ирина Васильевна. — Видишь ли, Натуля… Рожденный писать — не писать не может. По опыту знаю: если графомана долго и нещадно пороть, он в конце концов свое графоманство оставит. Не так с писателем. Трудности его только закаляют, как сталь. Ты разве не знаешь, что классическая русская литература процвела не вопреки, а благодаря цензуре. Пушкин и Лермонтов даже побывали в ссылке за свое писательство. Неистовый и ужасный Салтыков-Щедрин в три погибели сгибался, когда шел в кабинет цензора с очередным номером «Отечественных записок». Достоевский имел неразрешимые проблемы с «монастырскими» эпизодами в «Братьях Карамазовых». А уж какая была сталинская цензура… Чуть что не так — лагерь. От писателей требовали абсолютной политической благонадежности. И что же? Вот имена: Булгаков, Зощенко, Платонов, Бабель, Эренбург, Олеша, Пильняк, Цветаева, Ахматова, Грин, Алексей Толстой, Замятин, наконец.

— Пугаете меня…

— Да, да… Страдание — залог вдохновенных творений искусства. Кончается цензура — кончается литература.

— Мама, успокойся, а то Натуля уйдет из сценаристов, — вмешалась Ася.