Жизнь вечная

— «Руководствуясь человеческими чувствами, а также моей ответственностью перед общим для всех нас богом, я отдаю всем подразделениям, подчиняющимся мне в границах Варшавы, приказ, дабы 9 и 10 сентября от 6 до 8 утра была прекращена стрельба, чтобы дать гражданскому населению возможность безопасно покинуть город. От вас, члены АК, зависит, захотите ли вы в это время прекратить огонь, чтобы сберечь собственную польскую кровь, а кроме того, если вы сложите оружие, я гарантирую вам жизнь, работу и хлеб…»

— Вы им верите? — спрашивает Сергей.

— Мне  х о т е л о с ь  б ы  им верить. Я всем этим уже сыт по горло. Я хочу отсюда выбраться. Иногда я думаю, что на свете еще есть луга, что на этих лугах растут цветы. Что можно лечь на пахучую траву и спать. А потом побежать на речку, хлопнуться лбом в холодную воду и вдосталь напиться, разбухнуть, как разбухает высушенный корешок. Ведь в эту минуту есть люди, которые наклоняют кружку и пьют воду. Целые литры воды.

— Мне хочется пить, — говорит Сергей. Его не смущает сознание, что сегодня он уже выпил свою порцию.

Леон тихо идет к ведру, стоящему на самом видном месте, на столе. Эмалированный кувшинчик брякнул о край.

— Не трогать воду! — кричит из угла Сморек.

— Полпорции для Сергея.

— Не трогать. Каждый уже свое получил.

— Заткнитесь, — говорит Леон. — Я отдам завтра из своей доли.

В подвале послышался шепот. Никто не поддерживает вслух Сморека, никто не защищает Леона, но одно точно: каждый в этот момент чувствует вкус воды на губах.

Сергей касается пальцами холодной кружки, поднимает голову и жадно пьет.

— Понемножку, — говорит Леон. — Надо пить понемножку. Только тогда можно почувствовать вкус…

«Почему именно этот человек опекает меня? Именно он, которому за столько лет, живя с ним в одном доме, я не оказал ни единой услуги. Я даже с ним не разговаривал. Относился к нему равнодушно, даже презрительно. Не любил его, хотя у меня не было к этому никаких причин. Сморек целый год занимал у меня деньги. Проскальзывал в комнату и рассказывал о своих несчастьях. И умел плакать, когда плач был ему нужен».

— Вам тяжело? — Леон смотрит на дно пустой кружки.

— Сейчас нет. Я уже привык. И знаю, что это должно произойти, оно приближается, оно придет. Ко всему можно привыкнуть, даже к собственной смерти.

— Нас всех это ждет. Не сегодня, так завтра, — говорит без убеждения Леон и смотрит на кружку.

«Они знают много о моей жизни. Мы столько лет жили в одном доме. Карабкались по одной лестнице. Заглядывали друг к другу в кастрюли. Но они не видят одного. Глядят на меня с интересом из своих углов. Думают, сегодня я умру или завтра. Но они не знают моих мыслей. Тех, которых я сам боюсь, которых избегаю. Восстание. Для меня это был последний шанс. Не для них. Для меня. Я ждал его с большим нетерпением, чем сейчас они ждут капитуляции. Это, пожалуй, не цинизм, а если это и так, только я смогу его проглотить. Только я знаю его вкус. Я никого им не отравляю. Ни с кем им не делюсь.

Когда я уже знал, что должен умереть, что мне уже не выбраться, я хотел увидеть еще одну вещь. Я хотел дождаться именно той минуты, когда прозвучат выстрелы. Ведь мы все этого ждали. Долго ждали. Слишком долго и слишком терпеливо, чтобы умереть за секунду перед этой большой игрой».

— Как вы мне посоветуете? Поверить этому фон Баху или подождать, пока нас всех тут зажарят? — Леон минуту ждет ответа, а потом нервно взывает: — Как вы мне посоветуете? Почему вы мне не отвечаете…

«Понемногу падает занавес. Сейчас он отделит его от тех, которые еще не сыграли своей пьесы до конца. Он уже по другую сторону сцены, около выхода, куда уходят усталые актеры. Скоро наступит финал этой малоинтересной пьесы. Скоро… это когда? Завтра? Через неделю? Леон и все остальные, которые сквозь прищуренные веки наверняка сейчас смотрят на ведро с последним литром воды, выйдут ли они на зеленые луга? Успеют ли?

Сейчас несомненно лишь одно, что они переживут меня на те два часа, за которые можно успеть выкопать неглубокую яму и спрятать меня в ней. Спрятать от всего того, что их еще ждет. Два часа… если бы это все должно было предстать передо мной. И эти первые выстрелы, и эти несколько недель смерти… Я хотел бы прожить еще два часа. Я хотел бы дожить… Не до тех недель, которые мне подарили мои легкие, а до тех первых выстрелов. Это хорошо, что умираю вовремя, что я не умер на два часа раньше… А потом они… по зеленым лугам… где растут цветы… где пахнет трава… Где? Где?»