Жизнь: вид сбоку

Просыпаться в раю – дело приятное, насколько приятное, Федор Михайлович понял, очнувшись на берегу быстрой речки, в самом дальнем углу уже знакомой ему долины. Вроде ничего особенного. Просто звук шумящей воды, просто щебетание каких-то птах, просто солнце, пробивающееся сквозь еще не открытые веки. Однако же все вместе, плюс воспоминания о вчерашнем удивительном дне, плюс сон радостный, подтверждавший нужность писателя и через сотню с лишним лет после смерти, – все эти маленькие и не очень факты складывались в дивной красоты мозаику и создавали ощущение рая. Уже проснувшись, господин Достоевский несколько минут не решался открыть глаза, боялся вспугнуть такое эфемерное и летучее счастье. «А ведь прав Господь, – сладко потягиваясь и не размыкая век, думал Федор Михайлович, – счастье потому такое краткое, что конец оно символизирует, остановку сюжета. Счастье – это скучно и статично. Ну счастлив, и что? А где конфликт, где испытания, где духовный рост героя? Только преодолевая себя и обстоятельства, герой вырасти может». Набравшись храбрости, Достоевский решительно открыл глаза и тут же понял, что духовный рост ему обеспечен невиданный. Из леса на краю долины, окружая его и прижимая к берегу реки, выходили люди. Сотни, если не тысячи людей, он видел их впервые, но узнавал сразу, всех до единого, и даже черного лохматого пса с двойным именем Жучка-Перезвон, вившегося у ног малахольного, бледного и почти прозрачного мальчонки лет десяти. Его собственные персонажи выходили из леса, недобро глядя на своего создателя. Впереди, дружно взявшись за руки, пародией на тройку русских богатырей шли недавно законченные братья Карамазовы, на шаг отставая от них, с петлей на шее, вывалив фиолетовый язык на свою цыплячью шейку, плелся Павел Смердяков, дальше – убиенный им папенька Федор Иванович, с проломленным, окровавленным черепом и похабно выпирающим из брюк членом. Дальше штабс-капитан Снегирев, весь какой-то ломаный и дерганый, тряс выщипанной рыжей бороденкой перед уже упомянутым бледным мальчиком. И две старушки, взявшись за руки, шли, страшно шамкая синими губами, пытаясь соединить половины своих голов (а каждая имела только половину головы) в одну целую, фантастически страшную голову. И следователь Порфирий Петрович шагал, ведя перед собой понурого, закованного в кандалы студента Родиона Раскольникова. И князь Мышкин, брат-близнец Алешки Карамазова, выдувая из носа сопливые пузыри, выходил из леса. И вертлявый Верховенский, уцепившийся за фалду фрака гордого красавца Ставрогина. И капитан Лебядкин бежал, безуспешно пытаясь догнать зачем-то ему нужного, ушедшего вперед штабс-капитана Снегирева. Слева от себя Федор Михайлович увидел приближающуюся группу державшихся вместе девиц. Все эти Грушеньки, Сонечки, Настеньки и Лизоньки были чудо как хороши. Шлюхи, но одухотворенные Божьим светом, поцелованные Господом неизвестно за какие заслуги в смазливые мордашки. Любимый, до сотрясения пылающих чресл, его типаж. Но сейчас даже они не радовали, смотрели отчужденно, поворачивались к нему своей темной, неласковой стороной. Фурии, а не шлюхи. Его никто не радовал, наоборот, собранные вместе, его персонажи производили странное и гнетущее впечатление, словно в цирк уродов попал. «Эка меня занесло, – сам себе удивляясь, подумал Федор Михайлович, – однако ведь жизнь не такая, я бы сам первый повесился, если бы была такая жизнь. Зачем же я их всех такими сотворил?…А для сюжета! Для сюжета можно, Господь простит, он мне сам сказал, что можно». Пока великий писатель размышлял, персонажи взяли его в полукольцо и прижали к шумящей речке. Вперед выдвинулись трое. Посередине, скрывая лицо в капюшоне просторного плаща, стоял сам Великий инквизитор, слева от него, опираясь на посох, расположился старец Зосима, справа и вовсе был Христос. Не настоящий, конечно, а тоже его персонаж из «Братьев Карамазовых». На несколько минут установилась немая сцена, как в финале обожаемого им «Ревизора». Только сейчас Достоевский понял до конца весь ужас этой сцены. «Не комедию, а трагедию высокую написал Николай Васильевич, – прозрел неожиданно классик, – представляю, каково было всем этим смешным Добчинским, Бобчинским, какой смертельный ужас охватил Губернатора. Вот так живешь-живешь, а потом раз, и приходит окончательный Ревизор, или как ко мне – тысяча ревизоров… А где, кстати, сам Николай Васильевич, почему я его вчера не видел? Надо спросить потом у Господа». Федор Михайлович был до странности спокоен, наблюдаемая им картина казалась ему не совсем реальной. Ведь не может же быть такого, не может, правда? Лишь когда неприятный запах, исходящий от старца Зосимы, достиг его носа, он поверил. И сморщился, но не от запаха, а от того, что невероятная, невозможная и вымораживающая душу и сердце действительность проткнула его, будто спица злого фокусника – воздушный шарик.

– Смердит? – густым и страшным баритоном спросил Великий инквизитор из-под капюшона. – Воняет, да? Не морщись. Это не он смердит, это ты.