Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы

Писатели у нас точно хорошие, во всяком случае, у них есть ответы на все вопросы, и если даже не на все, то на коренные ответы есть.

Выступал как-то писатель Зуев в библиотеке имени Добролюбова, ему из зала и говорят:

– А чего вы, собственно, занимаетесь ерундой? Какая польза от вашей литературы, если вы все придумываете от себя? Вы нам, товарищ писатель, дайте учебник жизни, укажите средства борьбы со злом! А то они увлекаются описаниями природы, а где искать счастье – про это нет!

Зал возбудился и зашумел.

– Понимаете, какое дело, – сказал Зуев, – или учебник жизни, как, например, «Анти-Дюринг», или литература – это одно из двух. И про счастье ничего определенного не скажу, а вот что литература уберегает читателя от несчастий – тут налицо медицинский факт.

– Как так?

– А так: сидишь себе в уголке, почитываешь книжку, и в это время кирпич тебе на голову не упадет – раз, в милицию по недоразумению не попадешь – два, в семье мир – три, деньги целы – четыре, не обидел никого – пять!

Зал молчал.

24

Актер одного драматического театра Сергей Казюлин на десятом году своей артистической карьеры дождался-таки роли Чацкого из «Горя от ума», о которой мечтает всякий порядочный резонер. Он так мучительно входил в роль, что похудел на два килограмма и стал заговариваться в быту; бывало, идут они с помрежем Кешей Соколовым 3-й улицей Марьиной рощи, мимо убогих домишек, какого-нибудь бесконечного забора, почерневшего от дождей, автобусной остановки, где толпится народ и недоброжелательно смотрит вдаль, несусветной очереди возле винного магазина, и вдруг Казюлина ни с того ни с сего прорвет:

– Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян, сам не свой.
Нет, недоволен я Москвой...

Понятное дело, прохожие на него оборачивались, потому что по тем временам удивителен и опасен был человек, недовольный не в частности, а более или менее широко. Времена, заметим, стояли какие-то неподвижные и глухие: еще сидели на кильке с вермишелью целые города, кругом сновали враги народа, прилично одеться-обуться можно было разве что по знакомству, и на всякое едкое слово имелась своя статья.

– Ты бы поосторожней, Серега, – говорил ему Соколов. – Не то оглянуться не успеешь, как тебя органы заметут.

– А это не я говорю, – возражал Казюлин. – Это во мне говорит Александр Андреевич Чацкий, нытик, очернитель, вообще паршивый интеллигент.

Он, действительно, настолько вжился в образ своего сценического героя, что уже и сам не разбирал, кто именно говорил в том или ином случае: актер ли Сергей Казюлин или дворянин Александр Чацкий, второе «я». Со временем у него даже прорезались несоветские, изысканные манеры, как то: он приподнимался со стула, если входили дамы, выкал капельдинерам и не употреблял всуе матерные слова. Но это сравнительно еще ничего; некогда тихий и покладистый человек, он теперь норовил, что у нас называется, в каждый горшок плюнуть и оттого постоянно балансировал на грани между неприятностью и бедой. Так, однажды во время политчаса он заявил лектору из общества «Знание», который нес очевидную чепуху:

– Послушай! ври, да знай же меру;
Есть от чего в отчаянье прийти...

Потом обернулся к своим товарищам и сказал:

– Желаю вам дремать в неведеньи счастливом...
Так! отрезвился я сполна,
Мечтанья с глаз долой – и спала пелена...

Высказавшись, Казюлин сложил на груди руки и сумрачно замолчал.

– Это прямо вылазка какая-то, – с испугом в голосе сказал лектор.

– Пожалуйста, не обращайте внимания, – со своего места выкрикнул Соколов. – Товарищ Казюлин в образе и не ведает, что творит.

Бедняга и сам был не рад, что в него до такой степени въелся грибоедовский персонаж, но поделать с собой ничего не мог. Уже спектакль изъяли из репертуара, хотя он давал неплохие сборы, работу Казюлина сочувственно отметили театральные рецензенты, и его даже чуть было не выдвинули на Сталинскую премию II степени, а он по-прежнему гнул свое: то вызовет на дуэль заведующего постановочной частью, то разоблачит ни к селу ни к городу адюльтер. Кеша Соколов сводил его в театральную поликлинику, что в начале Пушкинской улицы, но там ничего опасного не нашли.

В конце концов Сергей Казюлин вынужден был оставить родной театр, поскольку он так и не смог выйти из образа Чацкого и ему не давалась другая роль. Но это еще сравнительно ничего; некогда видного резонера московской сцены весной пятьдесят первого года действительно замели. Прогуливался он как-то по Арбату, зашел в книжный магазин, взял в руки сталинскую работу касательно значения географического фактора в истории, полистал ее и сказал:

– В России, под великим штрафом,
Нам каждого признать велят
Историком и географом!