Жизнеописание Степана Александровича Лососинова

— Здравствуйте, многоуважаемая Марья Петровна, — сказал Пантюша, целуя руку полной даме в золотых очках, — позвольте вам представить моего друга и коллегу по университету, известного историка Степана Александровича Лососинова.

— Очень, очень рада, — сказала дама, — в наш век ученые люди особенно дороги, пожалуйста, проходите в зал посмотреть, как веселится наша молодежь.

Здесь же у двери жались какие-то парни в валенках и подстриженные в скобку.

— Это ученики мещанского училища, с которыми нас соединили, — шепнул Соврищев, — они более для трудовых процессов употребляются,

— Ну-с, — сказал он опять наставническим тоном, — как вы учитесь, я знаю, посмотрю, как вы умеете веселиться.

К нему подбежала очаровательная девица с вызывающими глазками и сказала, волнуясь от радости:

— Можно вас пригласить на вальс?

Другая девица, блондинка, в голубом платье, обратилась с тем же к Степану Александровичу.

Он обнял мягкую голубую материю и, покачавшись, закружился со своей дамой (танцующая девица почитается дамой). Вальс из графа Люксембурга раскатывался по большому двусветному залу. Шуршали ноги, раздавался смех, веселые возгласы.

Степан Александрович как-то слегка обалдел и не обретал себя.

— Вы какой предмет больше всего любите? — спросил он блондинку, чтобы начать разговор, и почувствовал себя гимназистом.

— Русский язык, — без колебания отвечала блондинка, — мы все обожаем русский язык, потому что его преподает Пантелеймон Николаевич, а он такой умный и такой симпатичный, что просто не дождемся его урока.

Степан Александрович проглотил эту пилюлю.

— Ну, а историю вы любите?

— Ведь вы историк? — вопросом ответила блондинка.

— Да, — пробормотал Степан Александрович, хотя далеко не был в этом уверен.

— Вот если бы вы у нас преподавали историю, я бы ее любила, — деликатно ответила девушка, — а сейчас у нас историк очень бестолковый, вон он стоит.

Историк стоял у стены, нахмурившись и упершись указательным пальцем себе в нос.

Степан Александрович вспомнил рассказ Соврищева, но ничего особенного в носе историка не усмотрел.

Вальс замедлился и умолк.

Все окружили немку пианистку, выражая ей свою признательность. А затем все девушки сразу надвинулись на Степана Александровича и сказали: «Пожалуйте чай пить!»

— Нет, нет, — донесся голос Пантюши, — вы, Марья Петровна, не правы, по-моему, «Слово о полку Игореве» проходить необходимо, но, конечно, если Наркомпрос…

«В этом Наркомпросе все твое спасение, дурова голова», — подумал Степан Александрович и тут же почувствовал, что ему страшно хочется стать преподавателем в этой теплой и светлой школе.

«Черт его дери, — думал он, — глядя на историка, — пожалуй, он меня самого оставит с носом».

Они пошли в один из классов, где был сервирован чай для учителей, роскошный чай, действительно с белыми печеньями и булками, с медом и вареньем и с огромными бутербродами из черного хлеба с превосходной паюсной икрой.

У Степана Александровича забила слюна, и он невольно принял участие в расхватывании бутербродов, которым занимались, между прочим, только преподаватели. Девушки забыли о себе, поглощенные величием минуты. (Учитель и вдруг ест бутерброд!) За чаем Степан Александрович имел случай познакомиться со своими будущими товарищами.

Здесь был седой естественник, с лицом древнего мученика, француз, похожий на породистую лошадь, математик печального вида в сюртуке поверх лыжной фуфайки, седая немка, несколько каких-то педагогического вида дам, составлявших свиту начальницы. То была, так сказать, педагогическая аристократия — все старые преподаватели этой гимназии. Отдельной группой держались учителя, присоединенные вместе с мещанским училищем. Среди них был и историк с носом.

Пантюша чувствовал себя как дома. Он, очевидно, усвоил тон любимца начальницы (которая, хотя юридически была уже только учительницей, но фактически вершила всем), весельчака и страшно при этом ученого.

— Да, — говорил он, кушая булочку, — нам, московским филологам, есть что вспомнить. Например, Босилевский — грек. Ка-ак резал! Я просто рог разинул, когда он мне с первого раза «весьма» поставил.

Степана Александровича передернуло. Он знал точно, что Соврищев двенадцать раз проваливался у Босилевского и что «у», полученное им наконец, было результатом слезной мольбы и долгих унижений.

— Положим, я работал, — продолжал Пантюша. — Я бог знает как работал.

— Вы остались при университете? — спросил естественник.

Пантюша усмехнулся:

— У меня с оставлением вышла история. Меня сразу оставили четыре профессора! Пришлось отказаться вообще, чтоб никого не обидеть. И вот вообразите — начал уже писать диссертацию — трах, революция — одна, другая… Крест на ученой карьере. Но ничего…

— А у вас много печатных трудов?

— Трудов много, но… ненапечатанных. Где же я могу печатать?

— Положим.

— Я недавно разбирал свои рукописи, так под конец даже расхохотался. Вот такие груды… О чем только я не писал. О Египте, о Вавилоне, о Мольере, об Альфреде де Виньи, о Пушкине, о Ломоносове, о Руссо…

— А что, — спросил Лососинов, — «Юрий Милославский» не твое сочинение?