Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Ко времени, когда он уже научился ходить, робко и нетвердо, комната, где он родился, перестала быть привлекательной и желанной. Взгляд его уже ничего не выражал, кроме скуки, если смотрел он на потолок, сложенный из резного дерева, не ровный и гладкий, а из квадратных углублений, из середины которых свисали деревянные шары, каждый покрашенный в свой цвет, но больше голубого и красного, и цвета эти плавно переходили от шаров на потолок и перебегали друг другу путь, образуя сложный рисунок.

Странно, но краски эти были видны лишь в полумраке комнаты, когда была она днем закрыта шторами, ночью же, едва зажигали яркий свет, краски блекли и уже ничем себя не выражали, темнели и прятались. В них был какой–то загадочный состав, буйный и радующий днем и мягкий, успокаивающий ночью, и по цвету потолка, как по часам, можно было свободно следить за течением времени.

А время шло, ускользало, почти не касаясь его своей плотностью, — лишь забирало его новый опыт и отпечатывало в себе: сон и пробуждение, еда, игры, плач и снова сон — так с момента его появления на свет оно стало уходить, его время, чтобы когда–нибудь, показав ему всю свою длину, а затем и хвост, уйти навсегда…

Но сейчас ему казалось, что время навсегда остановилось в той комнате, которую он познавал: неподвижность вещей вокруг, черная, округлая печь в углу, в которую совсем недавно провели газ, и всю прошлую зиму язычок пламени, выглядывающий из изогнутой трубки, как из рожка, так развлекал его; кровать матери, белая, поскрипывающая, едва она ляжет после дневных хлопот: «Слава богу, день, кажется, прошел, только бы он не просыпался, не просился ко мне…»; его люлька, которая, даже если ее выносили, всегда возвращалась на прежнее место и ставилась на войлочные ленты–постилки, чтобы не сползла на твердый пол и не стучала резко при укачивании; шкаф возле входной двери, грузный, как будто вросший в стену, с неприятно скрипучей дверцей, с потемневшим от времени лаком, но с четырьмя веселыми, серыми рогами антилопы — хранительницы рода, приделанными по углам, — на них вешалась отцовская шляпа, полотенце или надувной шар, чуть–чуть колышущийся от невидимого сквозняка, да еще пучок засохшей травы бессмертника — вот все, к чему он привык поначалу и что создавало для него своей неизменностью и неподвижностью ощущение застывшего навсегда времени.

Единственное, что еще интересовало его в комнате своей недоступностью и загадкой, — музыкальный сундучок, который тоже имел свое всегдашнее место — под кроватью матери.

Открывался сундучок очень редко, пятью или шестью поворотами большого ключа, и начиная с первого поворота мелодия, едва слышная, набирала силу, но на последнем повороте аккорд вдруг снова ослабевал, и в тот момент, когда раздавалось нечто вроде щелчка, крышка сундучка, отделанная серебром, поднималась сама, но внутренность свою показывала не полностью, а только часть, не закрытую еще одной крышкой.

На видимой части сундучка были вперемежку сложены самые разные предметы — еще одни бабушкины очки, коробка с пряностями, бумага и конфеты, и, хотя бумага и конфеты были и на столике в комнате, неспрятанные — до них можно было дотрагиваться, — эти, что лежали в сундучке, запретные, привлекали и будоражили воображение. Хотелось скорее освоиться и с сундучком — последней запретной вещью в комнате, — чтобы освободиться потом, закончить знакомство с этим замкнутым, пространством и устремиться в смежную темную комнату или же во двор, ибо казалось ему, что в привыкании, узнавании есть своя очередность, установленная взрослыми по своему опыту, а пока что–то не познано, как этот сундучок, ему не разрешено насладиться новой свободой.

Но от сундучка его почему–то все время отгоняли, чаще всех его открывала бабушка, реже мать, а Амон и отец даже, кажется, и не брали в руки ключ, тот ключ, который стал для него загадкой свободы.

Ему было интересно следить, как же они, взрослые, относятся к этим застывшим на своих местах вещам, о которых они давно знают все. Да никак. Иногда, правда, они трогали их, смахивали тряпкой пыль, но чаще проходили мимо, равнодушные, как будто то волнение, с которым они знакомились раньше с каждой вещью, давно прошло у них, и теперь эти вещи привлекали к себе только его, вначале для того, чтобы почувствовал он маленькую свободу, когда разрешали ему узнавать их поближе, а когда он узнавал, эти же вещи становились для него преградой для освоения нового.