Жизни, не похожие на мою

Мы провели в отеле бессонную ночь. Элен льнула ко мне, но, как и ее сестра, оставалась недосягаемой, словно окруженная невидимой стеной. Несколько раз она вставала и подходила к приоткрытому окну покурить. Я присоединялся к ней, и мы молча дымили сигаретами. Мы снимали номер для некурящих, поэтому в качестве пепельницы использовали пластмассовый стаканчик, а чтобы он не прогорел, плеснули на дно немного воды, которая очень скоро превратилась в отвратительную вонючую жижу. Вообще-то, мы оба собирались бросить курить. В нашем пассиве уже было несколько безуспешных попыток. Предпринимать очередную в неблагоприятной обстановке, а потом снова с разочарованием констатировать неудачу было, по меньшей мере, глупо, поэтому мы решили немного подождать и выбрать наиболее подходящий момент-такой, когда никто из нас не будет находиться в стрессовой ситуации. Для меня он настанет после выхода фильма, а для Элен — теперь я осознаю это, хотя о подобных вещах мы никогда не говорили, — после неотвратимо близившейся смерти сестры. Мы молча вставали, курили, снова ложились, опять вставали… В какой-то момент Элен сказала: хорошо, что ты здесь. Признаюсь, мне было приятно слышать ее слова. В то же время, меня не покидали мысли об Иокогаме. Я думал, что при сложившихся обстоятельствах едва ли смогу улететь в понедельник, и тщетно пытался оценить свои шансы. Вспоминались события на Шри-Ланке, особенно то, как мы обнимались под душем в «Альянс франсез» и клялись никогда больше не расставаться. Комната родителей Элен располагалась в этом же крыле отеля, через три номера от нашей. Они, как и мои отец с матерью, всю жизнь прожили, не расставаясь, старели вместе. И пусть они не были для нас примером, но уже то, что они вместе встретили старость, значило для меня очень много. Сейчас они, должно быть, молча лежали в постели. Может, обнимали друг друга. Может, плакали. Для их дочери это была последняя, в лучшем случае — предпоследняя ночь. Ей исполнилось всего тридцать три года. Но они приехали сюда, чтобы стать свидетелями ее смерти. А как там ее малышки? Спят ли сейчас? Что происходит в их головках? Каково это — знать в семь лет, что твоя мама умирает? А в четыре года? А когда тебе всего годик? Говорят, что в годовалом возрасте дети этого не осознают, не понимают. Но они без всяких слов должны чувствовать, что вокруг них происходит нечто чрезвычайно важное и трагическое, что жизнь вот-вот перевернется и больше никогда не будет такой же спокойной и безопасной, как раньше. Кроме того, мне не давал покоя языковой вопрос. Я терпеть не могу, когда слово «мама» используют не по прямому назначению — в виде обращения и в рамках частной жизни: пусть человек даже в шестьдесят лет обращается так к своей матери, я ничего не имею против, но у меня вызывает отвращение, когда в школе матерей говорят «мама такого-то» или, как Сеголен Руаяль — «мамочки». И в этом отвращении мне видится не что иное, как социальный рефлекс, заставляющий морщиться, когда рядом со мной кто-то говорит «на Париж» или же то и дело повторяет «не стоит беспокоиться». Тем не менее, даже для меня умирающая была не мамой Амели, Клары и Дианы, а их мамочкой, и это слово, которое я так не люблю, которое с давних пор навевало печаль, пробуждало во мне желание произносить его снова и снова. Мне хотелось тихонько позвать: мама, мамочка, расплакаться и заснуть убаюканным. Не утешенным, а именно убаюканным.

Жюльет с мужем Патрисом и тремя дочерьми жила в Розье, маленькой деревушке, где не было ни магазинов, ни кафе — ничего, кроме церкви и школы, вокруг которых теснились домики с небольшими приусадебными участками. Церковь была возведена примерно в конце XIX века, тогда как окружающие постройки относились к нашему времени. Совершенно естественно возникал вопрос, а как же выглядела деревня в давние времена, когда ее обитателями были простые крестьяне, а не современная молодежь, работавшая во Вьенне или Лионе и устроившаяся здесь из-за дешевого жилья и хорошей экологии для детей. Когда мы с Элен приезжали сюда в феврале, этот уголок показался мне еще более глухим — и домами, и жителями он сильно напоминал мне коммуну Геке неподалеку отсюда, где в свое время жил Жан-Клод Роман[8] с семьей. В июне здесь было куда лучше, чему в немалой степени способствовала хорошая погода. Сад с качелями и пластмассовым бассейном выходил на церковную площадь, достаточно было пересечь ее, чтобы оказаться перед школой. Я представлял себе, как после завтрака девочки отправляются на занятия с ранцами на спине и полдниками в пакетах, как жители ходят друг к друту в гости, как в гаражах над верстаками и газонокосилками висят велосипеды. Перспективами тут и не пахло, зато было спокойно.