Жизни, не похожие на мою

В первую ночь именно этот образ терзал Этьена. Только крыса находилась внутри его и пожирала его живьем изнутри. Она начала с голени, теперь поднимается вверх, затем прогрызет себе путь во внутренности, по позвоночнику поползет дальше и, наконец, доберется до самого мозга. Странно, но он ничего не чувствовал, словно тело и боль, не отпускавшая его уже несколько месяцев, куда-то бесследно исчезли, однако сам образ был настолько ужасен, что Этьену хотелось умереть, лишь бы избавиться от него, не дать ему укорениться. Он страстно желал, чтобы его мозг угас, и все остановилось, перестало существовать. Тем не менее, барахтаясь в этом кошмаре, он уцепился за спасительную мысль: я любой ценой должен найти выход, чтобы пережить эту ночь: другой образ, другие слова. Если он доживет до утра, произойдет нечто такое, что, вероятно, не спасет его, но избавит от невыносимого страха. Не без помощи снотворного он погрузился в полузабытье, на дне которого рыскала ощерившаяся ненасытная крыса. Он то засыпал, то просыпался; простыни насквозь промокли от пота. И когда забрезжил рассвет, крысы уже не было. Она ушла, и больше не возвращалась. Ее место заняла фраза. Она обрела для него видимую форму, словно была огнем начертана перед ним на стене.

Этьен так и не произнес ее. Вместо нее звучали другие, но все они казались мне приближениями, парафразами. На мой взгляд, ни одна из них не обладала той мощью убедительности и действенности, о которой он говорил. Я записал в блокнот: раковые клетки такая же часть тебя, как и здоровые. Эти раковые клетки — ты сам. Они вовсе не чужеродное тело, не крыса, что коварно внедрилась в твое тело. Они — часть тебя. Ты не можешь ненавидеть свою болезнь, ибо ты не можешь ненавидеть самого себя (еще как можешь, подумал я, но оставил эту мысль при себе). Твой рак — не враг, это ты сам.

Я понял, о чем говорил мне Этьен: эти фразы, и в особенности та, что скрывалась за ними, были решающими. Полагаю, он вспомнил нечто такое, что звучало совершенно естественно для него, но не имело ровно никакого значения для меня. Думаю, надо подождать, мы еще не закончили с первой ночью.

Между тем, образ крысы был мне знаком. С той лишь разницей, что меня изнутри пожирал другой зверь — лиса. Крыса перекочевала к Этьену из Оруэлловского «1984», а моя лиса — из истории про маленького спартанца, которую проходят на уроках латинского языка. Мальчишка украл лису и спрятал у себя под туникой. На совете старейшин лиса принялась кусать его за живот. Вместо того, чтобы отпустить рыжую и, тем самым, сознаться в краже, маленький спартанец, не моргнув глазом, позволил ей пожирать себя заживо, и это закончилось для него весьма печально.

Я рассказал Этьену, как однажды ходил к бывшему психоаналитику Франсуа Рустану[24]. Я пожаловался ему на лису, что с детства таилась у меня под грудиной, терзая солнечное сплетение, и поинтересовался, можно ли избавиться от нее, выяснив, что к чему. Выслушав меня, Рустан пожал плечами. Он больше не верил ни в толкования, ни в сам психоанализ, только в правильную последовательность действий. Он сказал: «Выпустите вашу лису наружу. Пусть она свернется на диване в комочек. Вот и все. Видите, она здесь, и ведет себя совершенно спокойно». У дверей он пожал мне руку и добавил: «Если хотите, можете оставить свою лису у меня. Я присмотрю за ней».

Какое-то время я думал, что все получилось. Ходить к нему за лисой мне не пришлось, она вернулась сама. Сейчас зверюга оставила меня в покое: то ли спит, то ли в самом деле ушла, но три года назад, когда я часто общался с Этьеном, она была здесь. Терзала меня. И помогала его слушать.