«Жизнью пользуйся, живущий»...

Они снова пили коньяк, закусывая мятными лепёшками и как люди, мало знающие друг друга, говорили о погоде, точно им не о чем было говорить. Потом Казимиров почему-то увлёкся воспоминанием детства и долго говорил о Днепре, где он рос. Он вспоминал школу, учителей, перешёл к воспоминаниям университетской жизни и закончил проклятием по адресу тех «крикунов», которые помешали ему кончить курс.

— Ведь я был бы теперь адвокатом!.. Понимаешь, Аркаша! Они меня вовлекли… Но я не принёс им пользы…

Он хотел было признаться также и в том, что плохо вёл себя на следствии у жандармского полковника, но сдержался.

Он вспоминал свою первую «чистую» любовь, говорил о тёмных с поволокою глазах, а потом выпил коньяку и долго смотрел в одну точку пола.

Аркадий слушал его молча и не сказал ни слова, когда он замолчал. Что-то властное наталкивало и его на воспоминания, но он сдержал себя и старался изгнать из памяти образ, тот милый, вечно живой образ, который уже успели затушевать промчавшиеся годы.

— Ха-ха! — деланно рассмеялся Аркадий. — Это бывает…

— Что бывает?..

— Да так вот… Вдруг, почему-то как в зеркале увидишь себя в прошлом и вдруг размякнешь…

Когда они очнулись от воспоминаний, зал был уже почти переполнен дамами и кавалерами. На эстраде появились румыны, и скоро в беспорядочный гул голосов вплелись стройные звуки струнного оркестра.

Играли что-то тихое, мелодичное, и казалось, что музыка соответствовала настроению собравшихся. Многие ещё только начинали пить, страстно желая избавиться от тех настроений, которые загнали их в приют веселья. По мере того, как хмелели люди, настроение их менялось: вино рассеивало повседневный мысли, музыка увлекала к прошлому, забытому и вновь воскрешённому, а улыбки дам, их причёски, костюмы, выемки на груди — отравляли всех жгучим ядом, пробуждая испытанные, но всё ещё неисчерпанные желания.

Столика через три от них в обществе офицера и штатского сидела жгучая брюнетка в тёмном бархатном платье с вырезом на груди. Казимиров впился взглядом в белизну тела и говорил:

— Чёрт знает, как я люблю смотреть на дам в тёмных бархатных платьях…

— Ха-ха-ха, чудак! — рассмеялся Аркадий. — А я предпочитаю ощущать даму… Эта брюнетка хороша!..

Они пили не отставая от других, а хмель настраивал их в унисон с присутствующими и с мотивами музыки.

После румын пел мужской хор: певцы были в русских костюмах и гримом мало напоминали «пейзан» [2]. После певцов появились дамы в светлых платьях и со скрипками в руках. Они играли плохо, но мило улыбались. Почему-то улыбалась и публика.

Потом появились цыганки, смелые, развязные, черноглазые… Они обжигали молниеносными взорами мужчин и сердили ревнивых дам. Степным ураганом носилась по залу цыганская песня, будила и оживляла заскорузлую тоскующую душу, надламывала скуку, тревожила чувственность и уносилась, — уносилась далеко, в те незримые просторные степи, где родилась вольной, смелой и насмешливой.

Но странно… И весёлые цыганские песни пронеслись над головами захмелевших, как нечаянно ворвавшаяся в освещённый зал какая-то залётная ночная птица, и разбились о размалёванные стены.

Мимолётное веселье пронеслось, и снова в говоре веселящихся людей почудилось принуждение, а в глазах светилась скука.

— Чёрт знает, как я люблю цыганок! Выпьем, Аркаша, за здоровье цыганок! — заплетавшимся языком говорил Казимиров.

Они выпили и замолчали.

— Ты знаешь, Аркаша, хорошо ощущать жизнь во всех жилах, во всех нервах, до мозга костей!..

— Ещё лучше ощущать деньги! — с усмешкой говорил Аркадий.

— Ну, ты… Впрочем, деньги — вещь весёлая… Скверно, что у нас низкие оклады. Не хватает на жизнь, на настоящую жизнь!.. Приходится сердить дядюшку…

— Моя maman тоже стала скупа… «Аркаша, — говорит она часто мне, — я не виновата, что революция. Революция подорвала моё благосостояние — бумаги пали».

— Это правда!.. Эта революция отозвалась и на нас: дядя тоже сделался скупым и ворчливым.

— Саша, оставь! — со складкой на лбу серьёзно оборвал его Аркадий. — Мы с тобой меньше всех имеем право сердиться на революцию… Ну, да не будем об этом говорить! Выпьем!..

И они снова выпили, точно ожидая новых настроений и иных ощущений.

— Ты правду говоришь, что мы… бредём… в хвосте жизни, — икая говорил Казимиров. — Но я не хочу быть в хвосте жизни! Не… хочу!..

— А всё же останешься!..

— Не останусь! Ни за что!..

Они чокались, пили и опять ожидали новых настроений и иных ощущений.

— Я — живой человек и хочу жить! — выпив стакан сельтерской, говорил Казимиров. — А для этого я должен быть богатым! И я буду богатым! Буду!.. Чёрт с нею, женюсь на богатой старухе, но буду богатым!.. Взломаю кассу, буду альфонсом, украду, убью кого-нибудь, но буду богатым! Я хочу жить!.. Я жить хочу!..